|
05:00
Афганская ёлка
|
|
АЛЕКСАНДР КОСТЮНИН Афганская ёлка Приходит отец вечером домой. Смотрит, ватага родных детей копошится: оборванные, грязные, сопливые. Сел и думает: «Этих помыть или новых сделать?» Мужчины — воины. Так. Но если не будет возможности пройтись перед самкой, развернув во всей красе своё опалённое боевое оперение и положить к её ногам поверженный штандарт — вкус победы теряется. Да и нести службу здоровым, энергичным мужикам без женской ласки-тепла тяжко. Ведь помимо уставов существует ещё закон природы. Ему подчиняются и слоны, и мышки. Нашего старлея Федю сексуальная озабоченность не отпускала ни на минуту. У него был гормональный склад ума... Худой, с длинной шеей, он не просто ходил — рыскал по сторонам, будто двуглавый дракон. (А вдруг?) С ним говоришь, однако полной уверенности, что управляет им та голова, которая под фуражкой, — нет. Чувствуешь, сосредоточен он не на интернациональной помощи народу Афганистана, не на запоминании паролей и явок — другое томит его. Мне контролировать свои эмоции было легче. Никогда не забывал: существует долг, присяга, приказ. Без таких понятий в конторе не служат. Снаряду сомнения ни к чему. Окинь взглядом старушку Землю — где-то обязательно идёт война. А мы боремся за мир. Боремся с оружием в руках. В точках «горячих», и в самых «холодных» — сотрудники наших спецслужб. Там хорошо, где есть мы! Если мы будем везде, везде будет хорошо. Но влияние «правильных» мыслей слабело к вечеру и у меня. Дни слагались в недели, месяцы. Месяцы — в годы… И всё один. А так мечталось если не потрогать, то хоть посмотреть на женщину. Издали, одним глазком… краешком глаза. Хотелось сладкого! За первые два года службы в Афганистане лишь однажды удалось с нашим Федей побывать в Кабуле, самой близкой точке от Айбака, где были советские женщины, вольнонаёмные. Находились они там под жуткой охраной, за высоченным забором. 
Мы попросили своих кабульских коллег подыскать нам кого-нибудь. Нашли двоих. Не знаю, не знаю… Я, конечно, патриот своей страны, но никогда не думал, что до такой степени. Пожалуй, ещё ни разу мои высокие чувства преданности родине не подвергались таким суровым испытаниям. Нам уступили женщин со спорной внешностью, терпеливо пояснив, что красивых они берегут для тех, у кого нет воображения. Вывезти этих отзывчивых царевен-лягушек с территории части на «жигулях-копейке» тоже было проблемой. Выручил проверенный шпионский способ — в багажнике. Да в салон набилось пять крепких мужиков. Когда ползли по Кабулу, днище машины, точно раздутое брюхо тельной коровы, задевало любую неровность на дороге. Отдали нам этих маркитанток под честное офицерское слово на три часа… После свидания я Федю не узнал. Он впервые, ни с того ни с сего, сам заговорил о службе. * * * Рядом с нами в Айбаке был дислоцирован ДШБ — десантно-штурмовой батальон. Оказалось, что у десантников тоже служат по контракту гражданские девчата. Да не одна — две. Целых две! Молодые девицы. Одной лет двадцать, пермячка. Она заведовала секретной частью и библиотекой. Стихи писала. Всё в белую рифму, заумно: Родина далеко, А я вот здесь в горах Афганистана. Солнце садится, мне кажется — на моей родине… Вторая чуть постарше, работник военторга. В магазинчик завозили какие-то продукты, промтовары. Она отпускала их за чеки Внешторгбанка. Узнав про эту торговую точку-«чекушку», мы единодушно решили не носить свои «боевые» в дукан. Дукан — это местная лавочка вроде кибитки, слепленная когда из картона, когда чёрт знает из чего. При всём при том товары в ней японские, западногерманские, американские: Sony, Panasonic, Sharp, Wrangler… Первый раз видели, как одетые во что попало, сопливые, чумазые мальчишки жонглируют такой продукцией. (Совсем маленьких в Афганистане не моют вообще: по местному поверью, слой грязи сохраняет от злой напасти.) Тут же кучки дров, их продают на вес, укладывая кривые сучья на чаши самодельных рычажных весов. «Бочата» ругаются по-русски без акцента: «Русские, уезжай домой». — Щ-щас! Мы стали регулярно бывать в ДШБ, разбавляя тягучее, суровое мужское одиночество женским обществом. Приносили девчатам сувениры, подарки. Я, когда удавалось, собирал для них среди камней букетики жёлтой ферулы и голубоватых мятликов. Они смущались и были приятно удивлены такому вниманию. Однажды Маринка-продавщица, дождавшись, когда десантники выйдут из магазинчика, бросилась в слезах мне на шею. Вся взъерошенная. — Марин, что случилось? — Всё, я больше здесь не выдержу-уу… Наташка помоложе, раньше сломалась. Я тоже больше этого выносить не могу. Через неделю сменщицы, прилетает вертолёт. А пока можно мы у вас поживём? Оказывается, их имели право пользовать командир, его зам, замполит и начальник особого отдела. Остальные уж как получится. Если, к примеру, замполит «прорабатывает», то низшие терпеливо ждут. Только командир может сказать без очереди: «Ну-ка, давай её сюда!» Вертолётная площадка была в расположении нашей оперативной группы. Десантники сами привезли девчат на бронетранспортёре. Молодая почему-то сразу ушла к казахам жить. Маринке мы выделили отдельную комнату. Она в отчаянии признавалась мне: — Ещё бы месяц жизни с «рембовиками», я бы или покончила с собой, или свихнулась. Это ж невозможно. Я с задержкой дыхания в ответ: — У нас тоже народ т-такой… озабоченный, годами необихоженный! А ребята прохаживаются невдалеке, пожирают глазами сказочную гостью, слюной захлёбываются. — Да я всё понимаю. Я с удовольствием. Вы такие хорошие, вы мне нравитесь, власть не показываете. Цветы дарите. Но я не могу… Как вспомню эти ужасы Афганской войны… Дайте мне день-другой в себя прийти. Оклематься. Договорились. Время пошло. Стрелки часов вперёд не подгоняли. Ровно два дня дали ей отоспаться, подкормили. Всё по-честному. Прошло шесть дней. Вертолёта нет. Штурмовики-десантники на «бэтээрах» вновь нарисовались: в полном боевом, глаза безумные, голодные. — Мы их забираем назад! Надо было видеть, как начальник особого отдела с замполитом гонялись по нашей двухэтажной вилле за девками. С этажа на этаж. Прятки — не прятки, догонялки — не догонялки. В особняке куча закутков, два входа, два выхода. Сапоги с металлическими подковками: цокот, топот, визг. Они то туда спрячутся — то сюда. То туда — то сюда. Офицеры избегались, обыскались, запыхались. Не поймали. Особист с раздражением: — Вы сами их прячете. Выдавайте! Иначе будем докладывать о ваших действиях руководству в Кабул. Редкие рыжие усы его от возбуждения нервно топорщились. — Ребята, вы можете докладывать, что хотите, куда хотите, но зачем их сильно насиловать? Вы же видите: не хотят женщины к вам возвращаться. Тем более, они рассчитались от вас. — Нет. Мы их вам сдали — вы нам верните. Душевного разговора не получилось. Тараканьи бега закончились. Пыль осела. Утихло. Девчонки, дрожащие, пунцовые, повыползали из щелей и жалобно, с надеждой: — Уехали? — Уехали. — Фу-у-у... После этого — неделя тишины. Снова прикатывают. С угрозами. Хоть бы в шутку, так нет, всерьёз. — Не отдадите по-хорошему — мы технику подгоним, разваляем всю эту малину! — Я вам разваляю. Сейчас радиограмму в Кабул отправлю, чтобы вас вместе с вашей частью, со всем вашим блядством убрали из Афганистана. Примолкли. Ретировались. * * * Шёл декабрь восемьдесят третьего года. Скоро Новый год. А там, глядишь — весна: дела новичку-«заменщику» передавать, возвращаться домой. К Новому году стали готовиться загодя. С продуктами и благородной выпивкой проблем не было. Только где достать ёлку? Выручил Алим, вольнонаёмный таджик из Союза. Он на автолавке ездил, обслуживал воинские части. Продавал на чеки. Полный фургон: «дипломаты», чешская-румынская обувь вместе с крабами, паштетами, печеньем, шампанским. Ёлку найти ему не удалось, но из тугая, приречного леса, привёз афганскую сосну Жерара. Хвоя крупная, редкая. — Спасибо, Алимушка. Промеж себя эту хвойную породу мы величали ёлкой. Так привычнее и родней. Алим любил останавливаться у нас: под охраной, отдельная комната, кровать, постельное бельё. В этот раз он приехал с таким расчётом, чтобы встретить Новый год вместе. До праздника оставалось четыре дня. Но какой праздник без победы, хотя бы локальной. И решили руководители войны, под ёлочку, провести общеафганскую войсковую операцию. Как-никак воевать приехали, в смысле интернационалить, а не только шампанское разбрызгивать. Полководцы народной армии, со своей стороны, на таком «вздрыге» тоже настаивали. Широкие красные стрелы на карте генштаба сошлись у Таш-Кургана. Таш-Курган — вход в горы. Ниже, на уровне реки Амударьи, предгорье. Аму — река капризная, своенравная. Её песчаные берега легко размываются течением, русло непрерывно меняется. Вдоль реки тянутся пески с дикими верблюдами, равнинки, зелёнки с кишлаками. От Таш-Кургана начинается подъём в горы. Горы эти, неприступные, с мрачными ущельями, были нашпигованы базами мятежников, их пещерами, схронами. Операция спланирована. Обязанности распределены. Народу армейского понаехало немеряно: начальство из Кабула, войска из Кундуза, авиация из Баграма, полк из Мазари-Шарифа, представители оперативного управления генерального штаба ДРА. Подтянули технику, какую только возможно, чтобы встряхнуть всю эту провинцию, показать мощь и силу «шурави», чтобы откинуть бандформирования, а может, и совсем погасить сопротивление. В километре за городом — огромное ущелье, перед ним плато. На нём разместилось командование. Основные бои — за этим ущельем. Ночью дорога обледенела. На подъемах колёсная техника буксовала, на спусках гусеничная шла юзом. С отрогов гор в нас постреливают из «Буров» (винтовки такие английские с шестигранным стволом): «Бак-пак, бак-пак». Им в ответ советские крупнокалиберные пулеметы мощно и грозно: «Ду-ду-ду... ду-ду-ду...» Перед фронтом разместили бронегруппу. Но и с тылу раздаются одиночные выстрелы. Ладно, бронетранспортёры поставили по кругу. Снаряды проносятся над нашими головами с гулом, свистом, с грохотом. А здесь, за бронёй, мирное пространство. Солнышко греет. Время обедать. Генерал командует: — Товарищи офицеры, война войной — обед по расписанию. Солдатики устанавливают раздвижные столы, бегают с мисками, ложками. Щедро накладывают первое, второе. По желанию — добавка. Плотно откушали. Генерал обтирает жирные губы. Расщеплённой спичкой сыто ковыряет в зубах, лениво посматривая в небо. На тринадцать ноль-ноль по сценарию запланирован подвиг: назначен бомбоштурмовой удар. — Ровно через две минуты наши соколы-орлы прилетят, дадут врагам жару. Время «Ч». У кого-то непроизвольно отрыгнулось, и снова тишина. Десять минут прошло. Генерал встал, грудь колесом, руки за спину, ходит взад-вперёд. — Что же они опаздывают? Что за разгильдяйство?! Всё должно быть чётко по времени. Задержка непредвиденная. Обед закончился, война должна идти дальше, а она не идёт. Он командует, а ничего вокруг «не командуется». Ещё полчаса прошло. Далёкий гул. Со стороны Кабула появляются самолеты-штурмовики СУ-25. Идут высоко, красиво, делают большой круг над театром военных действий и заходят на «капельку». Все упрёки позади. Генерал развалился в широком походном кресле и, точно из правительственной ложи, вполголоса стал комментировать ход батальной сцены: — Вот сейчас краснозвёздные герои шарахнут «пятисоткой»! Тошно будет гадам. Глядим, от короткокрылого «Грача» отрывается фугасная авиационная бомба ФАБ-500 весом полтонны. Слышен нарастающий грозный вой. — Ё-о-опп!!! Твою мать! Генерал вскакивает, фуражкой об землю. Хребет Гиндукуша дрожит от смачного армейского мата. Я по привычке, чтобы сравнять давление на барабанные перепонки снаружи и изнутри, слегка приоткрыл рот. — Куда?! Куда стреляете?! Куда мешаете?! Куда спускаете?! Кудахчет, топает ногами, нервно плюётся. Бежать бесполезно. Тут хоть куда «бежи»: такая дура, если попадёт, от этого плато ничего не останется. Но бомба, будто посмеиваясь над нами, летит, летит, перелетает ущелье и где-то в горах: ба-ба-ах! Децибелы пожиже, чем от мата, но тоже ничего. — Так, — удовлетворённо подводит итог генерал, — нормально легла. Карты нет. Спрашивают: «У кого есть?» Царандоевцы по рации: «У нас!» Мы на «уазике» к ним. А обстрел из пушек уже начали. Типа: не простаивать ведь «богам войны» без дела. Заранее по мегафону объявили: «Женщины и дети, покиньте населённый пункт!» Один раз сказали. Два. Не выходят. Всё, начинаем. (Военное искусство тоже требует жертв.) Пушки, ракетные установки обрушили шквал огня на хижины бабаев… Кишлак горит. Ветром дым пригибает к земле. Не бой — аутодафе. Привезли карту. Чуть скорректировали огонь. Ещё два часа перепахивали. Вдруг видим, из горящего кишлака идёт по полю женщина в чёрном. Длиннополые одежды её разметаются ветром. На голове белый платок. Вокруг громыхает. Дым. Осколки. Шальные пули. Ад. Женщина идёт прямо на нас по открытому месту. Идёт не согнётся. Афганские правительственные воины-сарбазы в тревоге. Стрельбу прекратили. Подходит. На руках ребёнок. У него из носа две тонкие струйки крови. Ещё живой. Она в безумном состоянии. Быстренько машину. Быстренько охрану. Быстренько в больницу. С кем воюем, кого защищаем?! Бред. Хорошо — научили не сомневаться, не дрогнув, исполнять любой приказ, а то бы — труба… Начинает темнеть. Сворачиваем базу — в Айбак. Генерал отпустил нас ночевать к себе. Только добрались до кроватей, улеглись — как долбанёт. Стёкла зазвенели. Мы повскакивали, звоним дежурному. Тот с хохотом: — Да, ребята, сегодня вам не поспать. У артиллеристов это называется то ли будоражащий, то ли беспокоящий огонь. Якобы с целью не дать противнику заснуть. Каждые пятнадцать-двадцать минут залп. Через Айбак, через ущелье, куда-то в горы. И так три ночи подряд. Не знаю, как душманы, мы точно заснуть не могли. Наутро генералу идут доклады по рации: прошли тот кишлак, этот. Зачистили. Старинного оружия изъяли столько-то единиц. Молодёжь вытащили из подвалов в количестве… и в армию призвали. Главарей банд или людей, признающих себя бандитами, ни одного не нашли. Работа закончена. Снялись. Разъехались по местам дислокации. Вот теперь можно и Новый год встречать. По-афгански «победа» — «наср». Думаю, итог данной войсковой операции можно охарактеризовать как «полный наср». * * * Как поощрение за участие в блестяще проведённой операции нашу группу 31 декабря, за несколько часов до Нового года, командование наградило ценным подарком — телевизором Sony. В фойе на солдатской тумбочке неподъёмным монолитом громоздился цветной ламповый «Рубин». Однако он даже при стабильном напряжении, под телевышкой, никогда чётко не показывал. Здесь напряжение мало того, что прыгало, оно в прыжке едва касалось ста восьмидесяти вольт. (Для чего тогда этот комод с экраном стоял, непонятно, а задавать лишние вопросы у нас в конторе не принято.) Вот на такой монумент-этажерку установили мы японский телеприёмник. Идеальные яркость, чёткость, звук при том же напряжении. Праздничный вечер. Суетимся, накрываем стол, наряжаем ёлку. Хрустально позвякивают бокалы. У меня в комнате легонько постукивает и дверка нашего металлического шкафа-сейсмографа. Да, в этих краях повышенной сейсмической активности нужен собственный датчик. Частенько: головой к стенке прижмёшься и чувствуешь — земля дебилирует. Неровно дышит. Хотя других внешних проявлений нет. Но ведь не прикажешь бойцу из местного отделения царандоя держать постоянно голову прижатой к стенке. Не поймут-с. Вот мы и придумали: у металлического шкафа верхнюю дверку оставлять приоткрытой. Земля только ещё начнёт просыпаться, зашевелится — дверка просигналит. Сейчас она по-праздничному нетерпеливо дринькала. Мы сами больше не могли терпеть. Ещё Чехов прозорливо писал: «Нет ожидания томительнее, чем ожидание выпивки». Сели за богатый стол: снедь от края до края. Маринка вплотную ко мне… Налили по первой: за победу! Закинули в рот зелень, тут же по второй. Третью, не чокаясь, за погибших. Маринкина коленка, словно случайным касанием, обожгла мою ногу, и от того места горячие волны хлынули по всему телу. Как теперь слушать застольные речи, делать умное лицо, к месту поддакивать? У неё надето такое платье с блёстками. Не так чтобы совсем короткое, но и не длинное. Когда за столом сидит, коленки не прикрыты. Моя очередь тостовать, а у самого голова — точно ракета с самонаводящейся тепловой боеголовкой — цель себе уже выбрала: знойные Маринкины коленки. Старлей Федька, слева от неё, просит: — Марин, огурчик-чик подай, пожалуйста. Она повернулась к Федьке, и нежные её… светло-русые локоны щекотнули мне лицо. Бросило в жар. Ещё немного, я сам забуду явки и пароли. Вместе со всеми вышли покурить на улицу и больше за стол не вернулись. Ночью в порыве страсти меня пробивает мысль: «Почему дверка металлического шкафа стучит громко и редко? Неужели я так кроватью раскачал?!» Ё-оо!!! Кровать-то не касается его. В душе испытал невольную гордость за уровень своей офицерской подготовки. В такую минуту — контролировать ситуацию. Вот что значит школа! Дверь сейфа гремит настойчивее, громче. Переглядываемся с Маринкой, слышим: угрожающий гул. Откуда-то из-под земли… Начинает лопаться штукатурка, в образовавшиеся щели будто кто-то курит пылью. Дом ходуном ходит: уже не надо головой замерять. Треск дверных коробок и оконных рам заглушает резкие крики. До первого этажа не добежать. Едва успеваем накинуть одежду, хватаю автомат, с Маринкой к окну. Битое оконное стекло хрустит под ногами. Первой, не робея, прыгает она, следом я. На дворике офицеры и солдаты кто в чём. Вроде все тут. Напряжение в чреве планеты долго накапливалось, сдерживалось, и вот земля пробудилась. Пробудилась в гневе. Терпение её кончилось. Густая непроглядная ночь. Чёрное восточное небо рвут бордовые сполохи зарниц. Раскачивается почва, дом. Алимкин фургон пошёл вприсядку. Фруктовые деревья яростно хлещут ветвями. Невозможно стоять. Сбивает с ног. Хватаемся друг за друга. Рёв давит. Девчонки в ужасе воют. Да и у меня сердце беспокойно колотится. Конец света?.. Какой-то сердитый разбуженный великан трясёт землю «за грудки» так, что она вот-вот разверзнется… Думал, не бывает ничего разрушительнее ракетных залпов, грозной силы человеческого разума. Нет, отдача страшнее. Пик прошёл. Стихает. Стихает. Стихло. Наш глиняный дувал — стена вокруг виллы — толщиной метра в два у основания, лежал истолчённый в пыль. Здание выдержало. Маринка, измотанная до крайности, пошла спать, я её проводил, сам накинул мундир и вышел во дворик. Над головой чужое небо в редких крупных звездах. Я глубоко затянулся табачным дымом... Утихала тряска земли, но внутренняя дрожь не отпускала. Глаза мои словно повернулись внутрь. И увидел я пустоту. Пустота оглушала. В полной растерянности понимал, что сделался другим. Будто этот дувал: если лопатами в кучу собрать, объём глины тот же, а форма, прежняя конструкция, нарушена. Для офицера война — состояние привычное. Ни пуля, ни сама смерть никогда не страшили. А тут — как острый осколок в мозгу: ханум — афганская женщина — в развевающихся чёрных одеждах, бледное обескровленное личико ребёнка и две алые струйки. Я впервые ужаснулся. Что делаю в этой чужой стране? Исполняю приказ? А если он ошибочный? Зачем прирезать новые земли, когда чертополохом забивает эти? Зачем нам прирастать новыми народами, если сразу после того, как они становятся «своими», интерес к ним пропадает? У меня сын растёт. Растёт без отца... Какого хрена я здесь вошкаюсь? Вопросы, один тяжелее другого, мощными толчками прорывались откуда-то из глубоких недр наружу. Сверхсила поднимала в душе целые пласты, которые со стоном вставали дыбом, передвигались, не оставляя камня на камне. * * * С рассветом сообщили: землетрясение было семь баллов; эпицентр находился в десяти километрах от Айбака. За количество баллов не поручусь, не знаю, а вот эпицентров было два, это точно. Второй находился в моём сердце. Я выкуривал по две пачки в день. Ходил чёрный. Не мог я тогда, да и не пытался ответить на все вопросы. Но, обозначившись, они больше не исчезали, не расплывались, наподобие пустынного миража. Наоборот, постепенно проступали в сознании всё отчётливей. Превращаясь при этом в догадки и ответы. Ясные. Чёткие. Непростые, как и сами вопросы. Спустя год я впервые отказался исполнить приказ, по моему твёрдому убеждению — преступный. Знал, такое не прощают, но сделать с собой уже ничего не мог. Решение не было спонтанным. Готовность к такому шагу формировалась и вызревала долго. Начало было положено именно в ту судную ночь. …Вертолёт за нашими девчатами прилетел через неделю. Прощались мы с ними, как с родными. Улетая, Маришка подарила мне кулинарную книгу: богато оформленную, в хорошем переплёте, с иллюстрациями. Подарила просто так, на память. На добрую память о встрече Нового года под афганской ёлкой. Много позже я обнаружил между страниц сухой цветочек жёлтой ферулы. P.S. …В начале двадцать первого века Россию не удалось втянуть в вооружённые конфликты ни в Афганистане, ни в Ираке. Как ни пытались… |
| Категория: Проза | Просмотров: 151 | |
| Всего комментариев: 0 | |
