|
06:02
Афган - прошлое и настоящее
|
|
Афган - прошлое и настоящее Нас уже давно нет в Афгане. Нет даже страны, которая нас туда посылала. Там сейчас вместо нас американцы.(миниатюры) Абдуджабор Абдуджалилов  Я приехал в Кандагар как представитель сопредельного государства. Ничего там за двадцать лет не изменилось. На первый взгляд. На самом деле изменилось отношение людей к нам. - Как вам живется? – спросил я у одного из бывших известных полевых командиров. - Воюем, – коротко ответил он. - Ну и как противник? – спросил я. - А, - махнул он рукой. – Это не мужчины. Они только знают – ракеты. Мужчины так не воюют. Сначала сто ракет, потом появляется один солдат. Ты выйди на поле! Один на один! Как мужчина! Покажи силу! Я тебе расскажу историю. Это было во время войны с шурави. Нас было сто пятьдесят человек. Нам нужно было пройти в долину. На высоте по дороге засели шурави. Мы точно знали – их там пять человек. Мы вначале пошли напрямую. Застрочил пулемет. Мы в обход. Там тоже нас встречает пулемет. Мы с трех сторон к высоте. Так нас с трех сторон поливают пулеметным огнем. И так шесть дней! Шесть дней мы не можем прорваться в долину. Потеряли сто человек. Наконец, на седьмой день на высоте кончились патроны. Мы добираемся до высоты. Там пятеро молодых солдат. Каждому из них двадцати ещё нет. Голодные, - у них еда пять дней назад кончилась. Не пили двое суток. Еле держатся. А смотрят – волками! Готовы загрызть заживо! Я посмотрел на них, сказал: «Всё, шурави. Читайте молитву!». Клянусь всеми святыми – мы были готовы растерзать их на куски! И все пятеро сомкнулись, взялись за руки, и встали в ряд. Мужчины! Мы их накормили, напоили, завязали раны, на следующий день дали им в руки их оружие, и я сказал: «Шурави, я хотел бы, чтобы мои сыновья были такие же, как вы. А теперь идите». И они ушли. Но никто из них за всё время не оглянулся назад! Вот противник! А ты спрашиваешь – американцы… И я подумал: - великая была страна, которая имела таких сыновей. Которыми даже противник восхищался. И я сказал: «Кумандон (командир), а ведь я тоже был в тех же рядах. Я тоже стрелял по афганцам». Он встал, поклонился, правда слегка, только головой, и сказал: «Мужчина закаляется в боях. Я вижу по твоим глазам – ты воин. Иначе бы ты никогда не произнес такие слова! И ты ещё спрашиваешь – с кем мы сегодня воюем?» И только мы двое... Я многое не могу тебе сказать. Помнишь, я уехал надолго и не звонил месяцами? Для всех я уехал в командировку в Москву; на самом деле, я был совсем недалеко, за речкой; мои ладони обжигала горячая сталь автомата, я научился заряжать магазин за 20 секунд, и пить неразбавленный спирт. Как передать тебе, о чем говорили мы с тобой без тебя в светлые афганские ночи? Я забыл те длинные-длинные стихи без рифмы и содержания, которые читал тебе этими ночами, едва шевеля сухими, потрескавшимися губами; я забыл твои ответы и твои молчания, твои лунные ночи и алые рассветы, подаренные мне, потому, что цепь времени распалась, и в суженных границах сознания осталось одно слово – «Кандагар»; я забыл, что там, за рекой, есть другой мир, где утро начинается с горячего кофе и кончается твоими губами; эти забытости наслаивались друг на друга, и их прерывала внезапная автоматная очередь, потому, что ты была в далеких глубинах подсознания, а наяву помнилось только слово «Кандагар»… Нам с Серегой нужно было в Кандагар; мы прошли через пустыню, где пыль забивалась в уши и царапала глаза; мы нашли, что искали, и встретились, с кем нужно; теперь нам предстояла обратная дорога, потому, что от этого зависела жизнь почти семи тысяч наших. И в минуту, всего лишь минуту, когда нам можно было сесть в тени дувала, я сказал Сереге: «Серый, перейдем речку – пойдем ко мне, зарежем барана, выпьем холодной водки с дугобом». Серый улыбнулся иссохшими губами, и хрипло ответил: «только дугоба погуще…». Кандагар унес жизнь Сергея, и чуть не унес мою; пуля раздробила ему плечо, и он не мог держать автомат; я взвалил его на себя и полз вверх, потому, что снизу по нам стреляли; горячая, густеющая кровь Сереги пропитывала мне гимнастёрку, он кричал мне: «Брось меня, дурак, скотина, брось меня, брось, сам сдохнешь, тебе до наших надо!!!», а я молча полз, вгрызаясь пальцами в землю, потому что Серый не должен был умирать; соленый пот застилал и жег глаза, песок скрежетал меж зубами, а я полз, потому что нам надо было доползти… И только тогда, когда я услышал знакомый рокот, и подняв глаза, увидел вертушку, я перевернулся, и тут же почувствовал удар в грудь… Когда я очнулся в санчасти, медсестра отдала мне пробитый бумажник с твоей фотографией, вклеенной в стальную пластинку; она задержала пулю. И я понял, что если бы тебя не было со мной, я был бы сейчас не в санбате, а там, с Серегой… Помнишь, я позвонил тебе через полгода, и ты прилетела в Ленинград? До этого генерал сказал мне: «Спасибо, сынок. Требуй, что хочешь. Ты имеешь на это право». Я сказал: «месяц отпуска в Ленинграде вдвоем». И показал твою фотографию, на которой сохранилась царапина от пули. Генерал, старый воин, понял и обнял меня; я заметил, что его строгие и всегда сухие глаза стали влажными… И когда прошла радость встречи, уже вечером, в гостинице, когда я взял твое лицо в ладони, и посмотрел тебе в глаза, я понял: это я в афганской пустыне, в пылу боев, в бреду санбата, среди гула БТР-ов и рокота вертолетов забывал о тебе; но ты помнила каждые мои минуты, считала мои воскресенья; ты знала, где я, и писала в несуществующих блокнотах одно слово: «Возвращайся!» Это ты беззвучно кричала в безмолвии ночи: «Возвращайся!» Это ты молилась своим и чужим Богам, перебирая четки бессонных ночей, и повторяя вместо молитвы: «Возвращайся!» И все твои тысячи ненаписанных писем состояли из одного только слова: «Возвращайся…». И я понял: мы всегда были вместе. И только мы двое знаем, чего нам это стоило. Дугоб – кисломолочный напиток со льдом со смесью сушеных лечебных горных трав. ПодарокКолонна из трех БТР-ов и двух танков остановилась у первого дома небольшого кишлака.Из головного БТР вышел мужчина в форме капитана советских войск. За ним вышел ещё один в форме, но без знаков различия. Увидев возле дома мальчика лет двенадцати, капитан окликнул его: - Эй, бача! Ин чо биё! (Эй, мальчик, иди сюда!) Мальчик боязливо подошел к бронетранспортеру. Капитан обратился к спутнику: - Переведи: знает ли он дом Ахада-кумандона (командира)? Переводчик перевел. Мальчик отрицательно мотнул головой. Капитан вынул из кармана сверкающий «браунинг», и почти не целясь, выстрелил в глиняный кувшин, повешенный за ручку на крюк. Кувшин разлетелся вдребезги. Капитан показал браунинг мальчику, и спросил: - Мефорад? (Нравится?) Мальчик радостно закивал головой. Тогда капитан, обратившись к переводчику, сказал: - Пусть покажет дом Ахада – получит браунинг. Переводчик перевел. Мальчик подошел, взял капитана за руки, и поднявшись с ним на холмик, указал ему на два дома, стоящие отдельно на северной части кишлака. Капитан отдал ему браунинг, и сел в БТР. Колонна развернулась, подъехала ближе к домам, показанным мальчиком. Танки направили на них орудия и дали залп. Из домов стали выбегать люди; их встретил пулемётный огонь из бронетранспортеров. Через десять минут от домов и людей ничего и никого не осталось. Наджибулла пришел домой утром. - Хонаи Ахад – кумандона сухтан – сказал он жене. - Кариб шаст кас мурданд (Дом Ахада-командира сожгли. Погибло около 60 человек). В это время из комнаты во двор вышел мальчик с браунингом в руках. - Солех! – подозвал Наджибулла. - Чи, дада? (Что, отец?) – отозвался мальчик. - Аз кучо гирифти? (Откуда взял?) – спросил Наджибулла, показывая на пистолет. - Шурави дод (Шурави дал)… - Барои чи? (За что?) - У пурсид, хонаи Ахад кучо, ман нишонуш додум (Он спросил, где дом Ахада. Я ему показал). Наджибулла на секунду замер. Потом улыбнулся. Потрепал сына по шее, взял из корзины две лепешки, серп, и сказал Солеху: - Ба кисат мон. Гум накун. Гард, алафдарави меравем. (Положи в карман. Смотри, не потеряй. А сейчас пошли косить траву). Они вышли из дома, перешли холм, и остановились у равнины с густой зеленой травой. Здесь Наджибулла расстелил поясной платок, помолился, потом взял серп, проверил лезвие, подошел к сидящему спиной сыну и одним резким взмахом серпа отсек ему голову. За минуту до смерти- Ребята, уходите! Уходите, я прикрою! Колян, оставь пару гранат! Паша, закинь сюда магазины! Бросай! Где запасной ствол? Рыжий, где лента? Лента где, я спрашиваю! Уходите! Уходите, я сказал! Не твое дело – выберусь! Магазин давай! Сейчас, ствол заменим… автомат рядом… ну, теперь подходите. Ближе подходите, ближе… Вот вам! Очередь! Лента… где же лента… Гранату… таак. Успокоились. Ленту меняем… Затвор на место… Натаха… Натаха, где ты? Всё, Натах. Не увидишь меня больше. Не выберусь я отсюда. Может, и останки мои не найдут. Эххх, не долюбил я тебя, Натах… Времени не хватило… Теперь её и нет … А я и не знаю, как любить… Пулемёт… Лента! Очередь! Автомат… где автомат… вот он… магазины! Заряжай! Целься! Короткими очередями! Вообще, за что я здесь отстреливаюсь? Кому это нужно? Эта война? Да ты что, Серега??? А присяга? Что ты заныл? Ты мужик или кто? У каждого – своя война… Патроны… патроны кончаются… Мама… мам, прости, если что… Ааа, ссоббака, плечо задел… не дергайся… мам, прости… за всё… Интересно, а Бог есть? Скоро узнаешь… Пулемёт… Оччерреддь! Да что это? Ствол плеваться начал… Заменить… не успеешь… Автомат… патроны кончились… гранаты… Всё. Две гранаты. Больше ничего нет. Может, сдаться? Плен… Жив останешься… Ты что – они изрешетят – посмотри, ты их сотню уложил! Какой плен, что пацаны скажут… Что Натаха… что мама скажет… Эх, ты, скажет, сопля… Присяга. Трус. Это – твоя война. Ты солдат, Серый… Плечо… Мама, как болит плечо! Как жить хочется, мама! Кровь горячая оказывается… Слёзы… А, кто видит… Гранаты… чека. Лежи. Пусть подойдут. Лежи спокойно. На солнце посмотри в последний раз… Чека… дергай… держи… Мама, прости… за всё… Мааамаа-аа-а….. При выполнении боевого задания Сергей М. обеспечил отход подразделения и после неравного боя взорвал себя и 26 боевиков гранатой. За проявленное мужество и героизм Сергею М. присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно). Последний поцелуйИз тех, кто вел бой с нашим подразделением, санитары нашли живой только одну девушку.В медсанбат её привезли уже в беспамятстве, и с большой кровопотерей; она, видимо, была ранена ещё в начале боя, но отстреливалась до последнего патрона. Девушке, может, не было ещё шестнадцати; но здесь, за речкой, они взрослеют быстро. Она была красива той особой восточной красотой, которую воспевал Саади и которой восхищался Хафиз; ей бы ещё блистать, но сейчас, когда она лежала на койке медсанбата с перебитыми ногами, мы знали: она безнадежна. Она пришла в себя вечером. Открыв большие, иссиня-черные глаза, она поняла, где она и что с ней. Я посмотрел в её глаза и похолодел: она поняла, что её ждет. И диким напряжением воли силилась не плакать, и тем более – не кричать; она мучилась беззвучно. Дитя войны, всю жизнь живущее рядом со смертью, тем не менее, ей было страшно. Девчушка, почти ребенок, тоненькое, изящное, красивое от природы существо, в этом бредовом круговороте войны умирала, не зная за что. - Натарс, соз мешай (не бойся, выздоровеешь), - тихо сказал я, как будто это могло отнять её у смерти. На её бледном лице отразилось подобие улыбки, и в миг этот она была сотни раз красивее всех тех ухоженных женщин, которые смотрят на нас с обложек глянцевых журналов. На меня нахлынула волна бессильной нежности; я склонился над ней, и притронулся было ладонью к её горящей щеке, как увидел близко её глаза. Это было для неё новостью; ещё в её жизни не было мужчины, глаза которого были полны нежности, а руки его мягко соприкасались с её щекой. В её пронзительном взгляде безысходность уже сменило неясное ещё смущение и какое-то неведомое для неё чувство, которое уже должно быть, которое живет в женском естестве, и должно уже пробиться, как подснежник сквозь толщу снега. Ей ещё были неведомы эти тончайшие нюансы зарождающейся любви, потому, как с первых своих дней она, которую природа создала для продолжения рода человеческого, волею обстоятельств уничтожала его. И сейчас, в миг, когда разум её боролся со смертью, а сердце неумолимо замедляло свои удары, где-то в глубине сознания в ней начала пробуждаться Женщина. И тогда услышал её тонкий, слабый голос, словно журчание воды: - Маро бибус (Поцелуй меня). Я только склонился к ней, как она вдруг, возможно впервые в жизни, неумело рванувшись к ласке, порывисто обняла меня и сильно прижала свои чистые, никем ещё не тронутые девичьи губы к моим губам. И через мгновенье она забилась в агонии. Она скончалась легко, улыбаясь. |
| Категория: Проза | Просмотров: 82 | |
| Всего комментариев: 0 | |
