|
05:00
Армейские очерки
|
|
Владимир Рыбаков Армейские очеркиТиски  Предисловие Георгия Владимирова Уже как будто затихли споры, кому мы обязаны войною в Афганистане, кто из «верхушки» был инициатором вторжения («ястребы»), а кто этому противился («голуби»); после смертей трех генсеков и самому наивному ясно, что никаких разногласий на поднебесном «высшем уровне» не было и быть не могло, — и понемногу внимание мира обращается к главному участнику интервенции, к тому, без чьего согласия бессильны и Политбюро, и маршалы с генералами, и весь офицерский корпус славных наших Вооруженных Сил — к рядовому советскому солдату. Что же он собою представляет, этот парень с автоматом Калашникова, этот вертолетчик или пассажир БМП (боевая машина пехоты), или этот десантник в голубом берете набекрень, малая частица «ограниченного контингента»? Мы хотим знать — добр он или зол, милостив или жесток, храбр или робок, умен или глуп? На эти вопросы предлагаемая читателю книга очерков и рассказов Владимира Рыбакова однозначно нам не ответит. Зато она даст ответ самый главный: он достаточно подготовлен к этой войне, равно как и к другим войнам такого рода. Он подготовлен всей своей армейской жизнью, скудным и отупляющим казарменным бытом, голодом, холодом и издевательствами — телесными и душевными. Подготовлен так, что, пожалуй, не представит себе дальнейшего существования, если на ком бы то ни было не сорвет зло, скопившееся в его душе. Владимир Рыбаков вошел в литературу своим романом «Тяжесть», вполне оправдывающим это название, — ощущение давящей тяжести после прочтения не покидало читателя несколько дней. А прежде всего этой тяжестью был подавлен сам молодой автор; чувствовалось, что он ранен, ушиблен своей службой в дальневосточном гарнизоне, на границе с Китаем, если не на всю жизнь, то надолго. Эмигрировав на Запад, он вновь и вновь возвращается к той незабываемой молодости, ностальгическая тоска гонит его опять к горячей точке планеты — встретиться с вожаками афганского сопротивления, с советскими солдатами — пленными и перебежчиками. Его репортажи и очерки об этих встречах печатались в газете «Русская мысль» и в журнале «Посев»; знание дела и неостывающий интерес по праву захватывали внимание читателя. Рыбакову посчастливилось — увидеть свою, так хорошо ему знакомую, армию с другой стороны, а именно со стороны «предполагаемого противника», на поверку — чернобородого муджахиддина, со старым ружьем или тем же добытым в бою «Калашниковым», виновного только в том, что он не покорился «старшему брату» с его непрошенной «братской помощью» и пожелал жить, как велит ему его вера и закон предков. Можно догадаться, что эта корреспондентская работа, на какие-то вопросы отвечая, но еще больше задавая новых, побудила Рыбакова вернуться к исходной черте и заняться исследованием с самых азов. Вновь он проводит своего сверстника-солдата, пусть под разными именами — по всем кругам армейского ада: от повестки из военкомата до отчаянного решения отряхнуть сей прах со своих ног, уйти, дезертировать. Завершается книга знаменательной сценой, где один из героев, взвалив себе на плечи своего обессилевшего, разрушенного наркотиками друга, минуя советские патрули, уходит в никуда, «по направлению к Пакистану». Трагизм этой книги в том, что она, в сущности, ничем другим не может нас утешить. Не ждите, что бы такой солдат восстал с оружием против истинного своего врага, который и погнал его на позорную погибель, хуже того — на ничем не оправданное убийство. Нынешний российский солдат может лишь «проголосовать ногами» — к тому же, не так часто, заметим, не так дружно, чтобы эта бессмысленная бойня остановилась сама собой. И все же, по Рыбакову, это наилучший, или единственно возможный, выход. Так русский писатель, в поисках решения, воспроизводит, в сущности, того дезертира Первой мировой воины, того замороченного, оглохшего, отчаявшегося солдата, воткнувшего штык в землю, которого так восторженно приветствовала и призывала к братанию с противником ленинская партия. Как выяснилось, этот солдат понадобился ей для собственных войн; при смене обстоятельств она его же, посмевшего принять собственное решение, карала и клеймила как изменника Родине. Это въелось в нас, и даже писателям-гуманистам не кажется абсурдным; Валентин Распутин, автор повести «Живи и помни», не позволяет своему Гуськову произнести «Не я предал, меня предали», даже не предполагает, что его несчастный дезертир мог бы предъявить и свой счет судьям — за убийство, накануне воины, лучших военачальников РККА и за преступно разрушенные укрепрайоны на границе с Германией, и за предательский сговор — пакт Риббентропа-Молотова, и за то, что немцы сапогом раздавившие пол-Европы, были нам, оказывается, «братья по крови». Что-то, по-видимому, сильно подвинулось в сознании нового поколения российских литераторов возможно, как раз благодаря афганской авантюре, — если Рыбаков своего героя не только не осуждает, но выстраивает всю цепь доказательств в его оправдание. Сказать точнее, он оправдывает себя самого, имевшего все основания стать таким же полноценным советским оккупантом, расстреливающим в слепой злобе мирную деревню — с женщинами, детьми, стариками и бессловесной скотиной, поливающим дома и поля напалмом и разбрасывающим детские игрушки, начиненные взрывчаткой. «В нашей армии мало выполнить приказ, его надо выполнить не размышляя»… «из нас голодом делали будущих младших командиров Советской армии»… «такая уж у нас армия, что мерзавцам легче живется и служится»… «а этот вот Степанюк был странным, потому что верил, что везде можно добиться справедливости» — я не привел и десятой доли подобных сентенций, разбросанных по страницам книги, без особенного намерения эпатировать читателя. Напротив, этот путеводитель по армии, эта энциклопедия гарнизонной жизни отличаются эпическим тоном, спокойствием, даже как будто равнодушием письма; о самом страшном рассказывается просто, я бы даже сказал — «бесхитростно», если б не знал, какими хитростями достигается эта святая простота. Перед нами как будто обыденщина, едва ли стоящая внимания. Но эта-то обыденщина и формирует оккупанта. Его приучают «родину любить» с самого начала, с принятия присяги — последующим ритуалом «солдатской присяги», со снятием штанов и поркой по голой заднице ремнем с бляхой, так чтоб остался пылающий след. Это одновременно и «боевое крещение», и забава для старослужащих, «стариков», но не только забава: «…так как начальство спокойно напоминало старикам, что уедут они домой только, когда молодежь будет обкатана, то старики и старались». Далее его, будущего беспрекословного оккупанта, калечат неделями в сыром бетонном карцере, вымучивают в бессчетных нарядах вне очереди, вымораживают в бессменных караулах, ему офицеры могут разбить лицо в кровь и его гитару — в щепки, ему запрещают слушать транзистор и задавать «провокационные» вопросы, ему забивают голову мусором политинформаций и вытравляют все человеческое каждодневным, хорошо разработанным, комплексом унижений. Как о пристанище души, об интимном, недосягаемом, собственном, привыкает он думать о тумбочке, куда не полезут чужая рука и глаз воровать и читать письма. Даже и после смерти он принадлежит государству, армии — и потому подлежит хотя бы унизительному подозрению: разбившегося пилота продолжают уличать, что его самолет отклонился от курса «по политическим причинам»; солдат, которому размозжило голову сорвавшимся стволом гаубицы, виновен в том, что забрызгал своими мозгами мундир, и «пусть не думает», что его будут хоронить в новом… Позвольте, но выпадают же и радости? О, разумеется, и всю их восхитительную прелесть сможет вполне оценить всякий, кто когда-либо жил в казарме. Покурить на посту, а особливо — на гауптвахте. Раздобыть самогону в близлежащей деревне, а заодно и «краткосрочной женской ласки». Отведать наркотика — анаши или «планчика». Да даже и на той самой политинформации пересидеть в тепле, когда на плацу стужа и ветер. К тому же, и письма приходят из дома — ну, это иной раз и не радость, это смотря по тому, как в самом доме. Наконец, в порядке компенсации, есть еще удовольствие для некоторых — писать доносы на товарищей, сей сладостный грех здесь не оплачивается возмездием «доносчику — первый кнут», напротив — всячески приветствуется и поощряется особистами и политотделом. Вполне лагерная жизнь, лагерная психология, даже и фразеология лагерная — здесь «мантулят» (отлынивают от работы), делают «мастырку» (членовредительство), пьют «чифирь», едят «пайку» или «рубон», сама служба — «срок», а конец ее — освобождение. Законные внуки ГУЛага, они встречаются с прошлым (которое, впрочем, продолжается) не так далеко от места, где служат и охраняют «священные рубежи»: уходящая невесть куда узкоколейка приводит любопытных к свалке человечьих костей, открытых для обозрения речным размывом. После всего рассказанного, не то удивительно, что люди сходят с ума или уходят в тайгу на бронетранспортере или стреляются старым армейским способом — дуло засунув в рот — или открывают огонь по своим. Не то удивительно, что наш доблестный защитник вдруг испытывает безотчетный позыв — стрелять в женщину, которую любил, которая от него родит ребенка и которой сам же он помогает бежать за границу. Удивительно другое: по-видимому, так велик в человеке запас изначального добра, что и при этом, недостойном его, собачьем существовании эти люди все же остаются людьми. Хоть изредка, но они отваживаются на робкий протест, пусть почти никогда не достигающий цели, и даже на протест опаснейший в армии — коллективный. Несмотря на все усилия разобщить их, ибо знает начальство, что «над воинским подразделением можно властвовать, пока солдаты духовно разобщены», — они все же связаны друг с другом некоей примитивной солидарностью, годной не только на то, чтоб передать арестованному на «губу» курево или сахар, но и выступить за безвинно обвиняемого открыто, на собрании. Те же самые солдаты, смачные похабники, любители скабрезных анекдотов, неожиданно тепло и с мужским целомудрием относятся к любви своего товарища к вдове офицера — поди ж ты, гарнизонные «Ромео и Джульетта» с счастливым концом! Один из «сквозных» героев, Малашин, излюбленный автором персонаж, не думая и двух минут, усыновляет чужого изголодавшегося ребенка, а заодно и берет в жены его пьющую мать — «подарил жизнь двум людям». Не всем им, подобно капитану Шаповаленко, «страшно понимать», иные так очень силятся понять и достаточно открыто выражают «глубокое, всеобщее недовольство» жизнью. О бунтарях — том же Малашине или «Русаке» Андропове — автор повествует с особенным удовольствием и как бы с удивлением. Не сочтем случайностью, что именно для этих его героев так тщательно вытравляемые крест и молитва и само понятие «Бог» суть именно понятия, а не знаки преходящей моды. По-видимому, на этих людях покоятся надежды автора на наше освобождение и выздоровление. Не станем спорить, насколько эти надежды основательны, но можно согласиться, что зло, учиняемое сейчас над этими людьми, не пройдет даром, не рассеется бесследно в народной памяти. Особенно, если тому поспособствует наша литература. Далекая финская война, такая короткая по теперешним меркам, как бы и не война, а, если последовать газетным штампам — «кампания с белофиннами», — однако ж, не стерлась, не перекрылась войной куда более кровопролитной и трупообильной, да наконец и справедливой; многие годы спустя не простил ее, не мог простить и забыть Александр Твардовский, отождествляя себя, как истинный поэт, с безвинно и бессмысленно загубленным солдатом: как будто, мертвый, одинокий, как будто это я лежу, примерзший, маленький, убитый на той воине незнаменитой забытый, маленький, лежу. Можно лишь удивляться, как из-под пресса еще сталинской цензуры сумел поэт дать той воине, или «кампании», ее настоящее название — не слышится ли нам явственно за словом «незнаменитая» другое слово — «бесславная»? Такой же, только много хуже, останется в нашей памяти и война афганская. И когда эта позорная страница нашей истории будет перевернута, в обвинительное заключение, в воздаяние по делам их всем ненасытным «ястребам» вкупе с воркующими «голубями», средь многих свидетельств ляжет и эта книга, которую читателю предстоит прочесть. Георгий Владимов Повестка в армию Сергею Сергеевичу Сажину повестку принесла дворничиха в пять с половиной утра, дверь отворила мать и расписалась где следует. Увидев в спокойных руках матери красноватую бумажку, Сергей вздрогнул. Остатки сна исчезли, как-будто его и не было. Попытался вновь уснуть, но не получилось. Мысли вертелись, как в калейдоскопе. И все вокруг детства. Старые огромные пилотки на маленькой голове, двор, деревянные автоматы и рты, орущие «тра-та-та», «гад, я тебя убил», «врешь, промазал», И позже мечта стать летчиком, моряком, космонавтом. И как эти мечтания незаметно растворились во взрослеющей жизни. Одеваясь, Сергей почувствовал во рту горечь. Он тогда еще и не подозревал, что ближайшие его годы будут наполнены желанием спать, а этот неожиданный привкус во рту станет обычным до незаметности. Пощупав повестку, испробовав ее на крепость, Сажин заставил себя подумать: «Ну, пришло — подумаешь. К каждому приходит». Но тут довольно-таки подло вынырнула сама собой иная мысль: Васька Румянцев? Я хоть по конкурсу не прошел, а он вообще провалился на первом экзамене. И Ваську не берут. У него пахан в Горкоме работает, шишка не на пустом месте. Меня берут, а его, Ваську — нет, его, здоровяка (молотом занимается), комиссовали. И он на следующий год в университет пролезет. На самом деле Румянцев мог вполне законно провалиться и в следующем году, но Сажину было отрадно думать, что он непременно пройдет по конкурсу. Почему? Он не задавал себе этого вопроса. Было приятно и злорадно — и все. До ухода на сборный пункт оставалось еще две недели. За завтраком мать как-то по особому смотрела на сына. Спросив его, пойдет ли он на завод, она вдруг обняла его голову, и, отпустив, быстро отвернулась. Но сын не думал о боли и тоске матери. Прихлебывая чай, он вдруг поймал себя на мысли, что забыл о заводе. Завод для него как бы уже ушел в прошлое. Цех встретил Сажина привычным шумом. Сергею казалось странным, что ему теперь не нужно будет торопиться к станку, а в перерыв — бежать в столовку занимать очередь. Начальник цеха, внимательно разглядев повестку, значительно произнес: «Так. Служить в рядах наших вооруженных сил — почетный долг каждого гражданина. Идите „расформляйтесь“. Завкадрами опять будет горланить о текучести кадров». Только тут Сажин почувствовал, что стоит на пороге неизвестного ему мира… Армия, вооруженные силы, войско, как еще говорят старые люди. Жажда необыкновенности вдруг заиграла в Сажине. Но вместе с тем он увидел то, чего давеча не заметил: тоскливые глаза матери. Уверив себя, что скажет ей вечером много добрых слов, Сергей начал носиться по заводу с обходным листом. Ему везло: к концу рабочего дня обходной лист был готов, даже библиотекарша оказалась на месте. Подождав ребят из цеха, пошел с ними в закусочную. Все смеялись, кроме Сажина, все вспоминали разные разности, кроме него — Сажина. Сажин только бодрился. Ребята хлебнув ерша, снисходительно говорили: «Ничего, после второго года растолстеешь. А ты полы умеешь ночью драить? Помни, в армии закон: не умеешь — научат, не хочешь — заставят. И учти, не перечь старикам, скажет тебе старик почистить ему сапоги — делай». А Сажин все бодрился: «Почем вы знаете, я может сам хочу служить, может совесть мне велит. А тому самому старику я в морду дам!». Каждое его слово вызывало хохот. Один сказал Сажину на прощанье: «Забудь о красивых словах. Армия — это вся гадость гражданки в квадрате». Сергей сказал: «А дружба?». Парень ответил, что, вообще-то, ее там нет, но когда она все-таки есть, она — сильна. И добавил: «После поймешь. Все почувствуешь. На своем горбу». В тот вечер Сажин пришел домой злой и пьяный. Его мутило от водки и мыслей сегодняшнего дня. Ночью ему снились кошмары. В общем, призывнику положено пить, много, долго и упорно. Почему? Обычай? Страшно? Жалко чего-то? Опять вопросы! Пьешь — и все. Время летело. Утром головная боль, похмелка. Приходили знакомые ребята, уже отслужившие. Выпив, начинали дружески издеваться над Сажиным. Приходили и девушки. Сергею казалось, что он любит их всех, искренно и пылко. Одной он сказал: «Поженимся», и получил ответ: «Когда вернешься из армии». На душе постепенно становилось все пасмурнее. Сергей словно повис между двумя мирами. От мира, в котором пребывает гражданская жизнь, он как бы уже отошел, а к новому миру — миру армейской жизни еще не пришел. Даже к матери чувствовал легчайшее отчуждение… Он так и не сказал ей ласковых слов. Возможно, Сергей хотел бы остаться на гражданке, но он как бы уже перестал быть ее действующим лицом. Мелкие несправедливости, с которыми он сталкивался на работе, после работы теперь еще острее, чем раньше кололи его самолюбие. Ему было почти от всего горько. Мир военной службы был от Сергея, в сущности, еще где-то за пределами постижимого. Ему хотелось, чего таить, подержать в руках автомат, пострелять. Было любопытство. Но оптимизма не было — скорее он походил на человека, ожидающего подвоха, обмана. В последний вечер друзья и приглашенные девушки, как и часто это бывало, пили, ели и танцевали. А Сажин пребывал в каком-то странном состоянии. Окруженный со всех сторон людьми, чувствовал страшное одиночество, и никак не мог напиться. Когда все ушли, он еще долго сидел за грязным после попойки столом, и глядел в одну точку. Под утро Сажин простился с матерью и вновь не разглядел ее тоскливых глаз. Во дворе военкомата уже ворчал ветхий автобус. Он должен был вести Сажина к новой жизни. Сажин приободрился, и опять почувствовал, что вот-вот появится во рту этот горький привкус. Третий эшелон Такая вот шутка в народе ходит: встретились на гражданке двое только что демобилизованных. Ну, то да се, и естественно вопрос — как там у вас с рубоном было, с пищей значит? И ответ: «Черт, пойдем-ка куда-нибудь, а то жрать захотелось». Когда я демобилизовался, то и меня встретили этим вопросом. Еще не сформулировав ответа, я вдруг ощутил в желудке безвоздушное пространство. Я не берусь говорить за всех. В разных частях кормят по-разному; в общем, конечно, плоховато… хотя и тут немало оттенков. В армии, насколько мне помнится, личный состав кормят по так называемым трем эшелонам. Первый — это ракетчики, подводники и разные другие привилегированные рода войск, например, какие-то специальные войска, как-будто внутренние, их обычно называют «краснопогонники». Так вот, им и кофе дают, и масла от пуза, а раз в неделю даже яичницей балуют, хотя за последнее ручаться не могу. Что ракетчикам такое благо — это понятно. Но за что краснопогонникам? Один сверхсрочник, подвыпив, рассказывал: «В мое время эти внутренние войска назывались просто карательными. Не понимаешь?..» Когда демобилизуешься, спроси об этом своего отца, если только он к ним в свое время в руки не попал. А ежели к ним закатился, — то и спрашивать, следовательно, тебе будет не у кого. Вторым эшелоном идут мотопехота, артиллерия и прочее. Тут тебе и кусок съедобного мяса попадется раз в неделю, бывает и раз в месяц. И кашу дают настоящую — с калориями. Если не мечтать, то может, все и обойдется, и на гражданку вернешься с целыми кишками и почти здоровым желудком. Третий эшелон — это, в общем, только неукомплектованные части, стройбаты и прочие. У нас в учебсвязи было три роты дальней связи и одна учебная. Водопровода не было, ларька тоже. Признаюсь честно, защитник родины представлялся мне раньше хотя бы сытым, тем более защитник социалистической родины. Может, мы и идем к коммунизму, но я об этом сразу забыл, когда очутился в солдатской столовой. Первым инстинктивным движением было зажать нос — так сильно ударило в лицо помойкой. Но тут раздался злорадный голос старшины роты Владимира Владимировича Милосердова (нарочно такую фамилию не придумаешь): «Смирно, сволочи. Я вас научу родину любить». Был конец шестидесятых годов. Неподалеку — за границей — угрожали китайцы, а из нас голодом делали будущих младших командиров Советской армии. Утром, топая строем на завтрак, горланя песню о том, что ты не кто-нибудь, а орел, — все думаешь о том, будут ли у тебя сегодня эти проклятые три кусочка сахара, или два, или, хотя бы, один. Или его у тебя на глазах заберет замкомвзвода или старик из другой роты. И положенные 10 граммов масла. Не будет ли и сегодня того же, что вчера? Ты сидишь, запихиваешь глубоко-глубоко ненависть и глядишь, как человек вот с такой же, как у тебя, головой, руками и ногами преспокойненько размазывает по твоей хлебной пайке твое масло. И чувствуешь, будь твоя воля — застрелил бы этого гада. И только одного не знаешь — что через год тебя превратят, быть может, точно в такого же сержанта. И тебе будет даже смешно, что вот любой салага с удовольствием бы тебя застрелил, если бы мог. Но не может. А ты, конечно, будешь думать о том, что с тобой и похуже делали. Да, с волками жить — по-волчьи выть. Так, кажется, говорит старая пословица. Великая дружба В Советской армии национальный вопрос приобретает особенную остроту. Люди разных национальностей, хошь, не хошь, а соприкасаются, спят под одной крышей, иногда — койка к койке. На первом ярусе, к примеру, дрыхнет грузин, на втором — армянин. Устав, говорят, для всех один. Это точно — для всех, но каждый изворачивается, как может. Считается, например, что грузинам особая «лафа». Не знаю, как где, но у нас, на Дальнем Востоке, о грузинах ходили дурные слухи. К примеру, приходит с поста в караульное помещение Витька Буковский. Садится, протягивает застывшие ноги к буржуйке, растирает неподвижное от мороза лицо, и когда обретает дар речи, то ругает не дырявые валенки, не дурной устав, заставляющий часового в тридцатиградусный мороз с ветром стоять два часа без передышки на посту, а солдата Садко Заминадзе, потому что тот устроился на пост на губу, которая отапливается. Садко знай гуляет себе по коридору и в ус не дует. Тепло ему, светло и мухи не кусают. А почему? Потому что его батя, старый Заминадзе, посылает сыночку ежемесячно сотню рубчиков и лейтенант Бочко, начкар (начальник караула значит), задолжал Садко не только по солдатским, но даже лейтенантским понятиям довольно много. Комвзводу в глуши какие радости? Кроме водки и баб — никаких. Вот и налегает он на то и другое. Грошики-то текут и текут… Да и старухе-матери, что в деревне осталась, нужно что-то послать. А всего-то у него 160–200 рублей жалованья в месяц. И тут вот подворачивается этот Садко Заминадзе. И оказывается лейтенант Бочко в долгу по самые уши. И привыкает уже брать. И платит ему поблажками, посылает в лучшие командировки, ставит в карауле на самый легкий пост, а если тот потребует, то постарается лейтенант, чтобы Садко этого сделали каптерщиком или почтальоном. И появляется зависимость Бочко от Заминадзе. И Бочко про себя называет Садко грузинчиком, нацменом, макакой и всю накопившуюся злобу выливает на других, чья фамилия кончается на «дзе» или «швили». И не попадайся ему тогда грузин под руку, беда будет, загоняет нарядами вне очереди. Вот так и становится простой украинский парень Бочко диким националистом. 
|
| Категория: Проза | Просмотров: 58 | |
| Всего комментариев: 0 | |
