Был у меня друг
Валерий Владимирович Шкода

 

В этой жизни победить можно все – это серьезно, но это не главное.
Гораздо важнее – не забыть, во имя чего ты побеждал.

ПРОЛОГ

– Смотри, Санек, – тихо сказал Равшан, – парня тяжелого привезли, похоже, грудина навылет. Скривившись от боли, Саша приподнял двумя руками загипсованную до колена ногу и осторожно поставил ее на пол. Взяв прислоненные к спинке его железной койки костыли и осторожно приподнявшись с кровати, он медленно приковылял к Равшану. Узбек, застывший у распахнутого настежь окна, внимательно изучал прилегающую к Центральному госпиталю территорию. – Похоже, без сознания…. Плохи его дела. Смотри, какой он бледный, прямо как известь, – произнес Равшан, помогая Саше пристроить костыли у подоконника. Во дворе двое рослых санитаров-сверхсрочников торопливо несли в сторону входа в операционный блок брезентовые полевые носилки. На них, безжизненно покачиваясь в такт движению, лежал молодой светловолосый парень, одетый в серый горный костюм, сшитый из плотной непродуваемой ткани. На груди костюм был разорван, и с высоты второго этажа хорошо было видно бурое пятно, зловещей кляксой запекшееся на белых бинтах по самому центру груди. «Если в «горняшке», значит, прямо с боевых», – машинально подумал Саша, с трудом удерживая загипсованную ногу на весу. – Откуда воин? – спросил он у товарища, сощурив глаза от слепящего света стремительно набиравшего силу раннего кабульского солнца. – Аллах его знает, – пожал плечами Равшан и, зло сплюнув в открытое окно, холодно добавил: – Ну уж точно не из батальона охраны продовольственных складов. Тем временем угрюмые санитары, ненадолго скрывшись в дверях операционного отделения, вновь появились на улице и молча направились в сторону хоздвора. Один из них нес на плече сложенные пополам носилки, второй молча курил на ходу, постоянно сплевывая себе под ноги. Когда они проходили мимо окна Сашиной палаты, он их окрикнул: – Слышь, парни! Откуда раненый? – Из Гардеза, – не поднимая головы, равнодушно ответил санитар с носилками и после небольшой паузы добавил: – Сегодня его в районе Диаранхвара «дух» снял.… Пуля прошла навылет.… – Снайпер? – уже в спину санитару крикнул Саша. – Не знаю, – так же угрюмо буркнул сверхсрочник и скрылся за углом центрального корпуса. – Ну, если из Гардеза, то все понятно. Там ребята без дела не сидят, постоянно в горах огребают, – сказал Равшан и очень медленно, по осевой, развернул свое завернутое в плотный корсет тело. Затем, медленно переставляя ноги, как заржавевший дровосек из детской книжки, он подошел к стоявшей у самой стены кровати под панцирной сеткой, на которой лежал наскоро сбитый гвоздями деревянный щит. С большим трудом, сначала встав на колени с вертикально застывшим корпусом, затем согнувшись под прямым углом и положив верхнюю часть туловища на койку, узбек развернул свое тело набок и поочередно перенес на кровать обе ноги. Приложив немалые усилия, Равшан наконец устроился на своем жестком лежбище. Тяжело отдуваясь, он, как мог, вытянулся на спине и, тоскливо глядя в потолок, спросил: – Ты, Санек, был в Гардезе? – Нет, – ответил Саша, чувствуя, как наливается кровью и начинает пульсировать искалеченная нога. – А я был, десантно-штурмовая бригада там стоит, – все так же глядя в потолок, задумчиво сказал Равшан, – наш саперный полк на Хост через них перебрасывали. Несколько дней мы там стояли, воюют парни постоянно.… И самое интересное, лютые они там все до ужаса. Глаза у всех словно остекленевшие. Как зомби ходят, особенно молодые, их там шнурами зовут. Наши «деды» хотели одного из них построить, так, по приколу, делать им нечего было. Этот парняга, «молодой» ихний, мимо наших палаток зачем-то проходил, наверное, в пекарню шел, она у них на самом краю бригады стоит. Худой такой весь, глаза красные…, у-у-у, шайтан! Ну, и кричат они ему: «Эй, салабон, ты че это мимо «дедушек» проходишь и честь не отдаешь? Охренел, что ли, «дэшэбист»? Ну-ка, махом нагнулся на маклуху, прыщ!» А он им такой концерт устроил, долго помнить будут. Достал, значит, из кармана «эфку» боевую, вытащил кольцо, поднял ее над головой и говорит: «Вы че это, чуматура, над десантом приколоться решили? Ну…, эт-то вы зря». Поставил их в упор лежа и прокачал по полной программе. Затем спокойненько колечко обратно вставил и зашагал по своим делам. Представляешь? Это у них шнуры там такие, какие же у них тогда дембеля? – Да-а… – понимающе протянул Саша, закрывая окно, – слышал я про них. Во все дыры их швыряют, оттого и злые, потери у них постоянно.… В общем, одно слово – Гардез. Саша приковылял к своей кровати и, убрав костыли, осторожно лег на левый бок лицом к окрашенной в зеленый цвет безмолвной стене. Растревоженная передвижением от койки к окну и обратно нога нестерпимо ныла, а раздробленная кость вызывала непереносимое ощущение человеческого отчаяния, внезапно нахлынувшего на раненого солдатика. Закрыв глаза, он попытался справиться с этим состоянием, но получалось плохо. Все его сознание безнадежно растворилось в нестерпимом физическом страдании, и никаких иных мыслей в его воспаленном мозгу в этот момент не шевелилось, кроме одной: как справиться с этой адской болью? И тут перед глазами страдающего от боли связиста возникло бледное, безжизненное лицо того парня с разорванной в клочья грудью, которого только что пронесли на операцию…. Эта невеселая картина на время отвлекла Сашу, и он вскоре почувствовал облегчение своей личной боли, которая, уходя, блаженно разнесла по телу умиротворяющее тепло. Но в то же время ему стало стыдно за свое малодушие: «Я тут лежу, живой и почти здоровый, дурью маюсь, а парень там под скальпелем может умереть в любую секунду, не приходя в сознание……» Эх, жизнь! Противоестественно, но совершенно очевидно то обстоятельство, что при виде чужого, более глубокого по сравнению с твоим страдания тебе самому становится легче. Ведь всегда найдется человек, который страдает больше, чем ты, и всегда есть тот, кому намного тяжелее переживать наступившую минуту отчаяния, чем тебе. А это значит, что всегда можно найти объект, созерцая страдание которого, ты сам постепенно успокаиваешься. Но тревожит душу не это, а то, что до сей поры нам так и не объяснили, с какой же все-таки целью наша жизнь наполнена разнообразными мучениями, от которых мы все время хотим избавиться и жить счастливо. И почему в нашей истории не было ни одного человека, сумевшего пройти свой земной путь, ни минуты не страдая. Кому-то достается больше, кому-то совсем чуть-чуть, кто-то получает всю отмеренную ему боль сразу, а кто-то небольшими порциями и постепенно, но очевидно одно: все жившие до нас и здравствующие ныне познали горький вкус всевозможных лишений, а тех, кому еще лишь суждено появиться на свет божий, уже на входе в нашу обитель ожидает боль. И вот что удивительно: среди нас есть те, кто, делая осознанный выбор, умышленно бросает себя в пучину тяжелых испытаний, каким-то немыслимым образом осознавая – без этого дальнейшая жизнь потеряет всяческий смысл. Да, есть и такие, которые идут в огонь, обрекая себя на неимоверные муки, порой не по из адресу посланные, и делают они это только потому, что сердцем своим постигли одну очень важную вещь: только преодолевая испытания, взамен ты сможешь получить силу, знание и чистоту души……
Стань музыкой, война, прошу тебя…. Безмолвное оранжевое солнце лениво выползало из-за рельефного горизонта, осторожно разгоняя липкий предрассветный туман. С высоты караульной вышки полузакрытыми глазами Максим смотрел на окружавшие его величественные горные пики и обреченно осознавал: бороться с окутавшим его туманом сна он больше не в состоянии. Чугунные веки, покорно повинуясь земному притяжению, медленно, но неумолимо опускались вниз, и, чтобы разлепить их, не хватало никаких человеческих сил. «Пропадаю ни за грош…», – лениво проплыла по бесшумному морю сознания осоловевшая мысль. Вынырнув на время из дремотного плена, словно из плотных глубин океана, солдат с силой хлестанул себя по щеке ладонью. Помогло, но не надолго. Через пару минут веки вновь налились тяжеленным металлом и беспомощно слиплись. «Только через тридцать минут смена караула, а стоять на вышке сил уже нет. Если Чайка найдет меня на вышке спящим, это верный и мучительный конец.… Он хоть и справедливый, но строгий ветеран – пощады мне не будет…». Прошло еще несколько минут. Находясь на грани яви и сна, Максим безвольно осознавал, что внутри его тела нет сил, способных вернуть спасительную бодрость. Сладкая дрема ласково тянула его в блаженный мир сказочных иллюзий, где не было войны и суровых дембелей, всегда готовых жестоко наказать за любой «залет». Максиму очень хотелось расслабиться и увидеть сладкий сон. Если повезет, блаженно представлял он, приснится дом и мама, ласково целующая своего старшего сына. Если очень повезет, то приснится Маринка, снимающая со своего загорелого упругого тела ярко-красный, переливающийся на солнце купальник.… «Может, не сопротивляться? Расслабиться минут на десять, а потом резко открыть глаза.… А если не откроешь? – тут же слабо шевельнулось в осоловелом молодом десантнике истощенное вынужденной бессонницей чувство ответственности. – Ты представляешь, что тебя тогда ждет? Вспомни белоруса! Ну же! Соберись и открой глаза!» Прилагая титанические усилия, Максим тряхнул головой и вновь на несколько секунд вырвался из пленительной дремы. Стоял он, опершись облаченной в бронежилет грудью о край караульной вышки, тупо оглядывая сгрудившуюся внизу бронетехнику. В этом карауле ему «повезло»: охранять парк боевой техники – самое неблагодарное занятие. Ночью бродишь привидением среди железных монстров, а с рассветом должен стоять на вышке, как пугало, хорошо просматривающееся с любой точки расположения бригады. Максим раздосадованно плюнул и, глядя, как плевок, описав приличную дугу, повис на стволе крупнокалиберного пулемета стоявшего внизу БРДМа, вновь ощутил сладкий прилив накатывавшейся дремы. Веки снова предательски слиплись. В прошлом карауле на этом самом месте заснул Бульба. Он также стоял, опершись о деревянный край вышки, и сладко дремал, пока начштаба бригады, выйдя на крыльцо штабного модуля, в бинокль не разглядел спящего шнура. Следуя правилам военной иерархии, суровый полковник тут же солидно «вздрючил» командира батальона майора Флюса, тот незамедлительно «оттянул» начальника караула старшего лейтенанта Гладышева, пообещав тому вечное лейтенантство и «хрен тебе, а не отпуск». Разъяренный мрачной перспективой Гладышев «надел на кутак» всех мирно отдыхающих дембелей, предварительно разбудив и построив их в комнате отдыха караула. Ну, а если попытаться описать то, что было потом с Лехой, то получится сценарий для фильма ужасов. До сих пор эта история белорусу икается. Максим медленно повернул «башню» в сторону штаба и, расходуя последние силы, разлепил один глаз. О, черт! На крыльце, направив взгляд в сторону его вышки, застыла фигура в офицерской форме. Неужели начштаба?! Штаб был далеко, и в остатках утреннего тумана опознать военного не представлялось возможным. Но удивительная все-таки штука человеческий организм. Только что почти безнадежно уснувший Максим вдруг подпрыгнул, как резиновый мячик, и резво зашагал по периметру вышки, активно размахивая занемевшими руками. Смотри, мол, отец-командир, как рядовой Веденеев активно несет боевую вахту, ну просто идеальный солдат, который даже понятия не имеет, что такое сон на боевом посту. Постояв на крыльце пару минут, офицер скрылся в помещении штаба, а запыхавшийся Максим перевел дух. До смены оставалось совсем немного. «Ну, теперь уже точно не засну», – облегченно подумал Максим и, вытирая вспотевший лоб, мысленно послал виртуальную благодарность неопознанному штабисту, который одним своим видом моментально развеял губительные грезы. Вскоре у входа в парк замаячили идущие друг за другом вооруженные автоматами фигуры в зеленых панамах и бронежилетах. «Ну, наконец-то!» Бодро «шевеля поршнями», Максим по лестнице спустился с небес на землю и, дождавшись, когда смена подойдет поближе, звонко крикнул: – Стой! Кто идет?! – Конь в кожаном пальто, – услышал он в ответ голос разводящего караул младшего сержанта Чайки, «ветерана» по сроку службы. – Глядя на тебя, никогда бы не подумал, – ухмыльнулся Максим. – Ты поостри мне еще, – пытаясь придать мягкому голосу грозный оттенок, огрызнулся младший сержант. Но Максим, как, впрочем, и все ребята его призыва, Чайку не боялся, потому что человеком тот был хотя и не слабым, но каким-то странновато безобидным. Единственная неприятность, которую он мог сделать молодым, так это «прокачать» их на спортгородке, что, впрочем, удовольствия доставляло мало. – Спал?! – Я? – выпучив пурпурные глаза, возмутился Максим. – Да боже упаси, Егор, ты же меня знаешь. – Тогда почему шары, как у рака, красные? – хмуря светлые брови, спросил младший сержант. – Потому что глаз не смыкал всю ночь, понимаешь, бронетехнику бригадную караулил, – шутливо подмигивая ребятам, заметил Максим. – Глаз он не смыкал, – поправляя висевший на плече автомат, передразнил его Чайка и добавил: – Пошли в караулку, там тебе не до веселья будет. Найдем занятие,… обхохочешься, – улыбнулся уголком рта младший сержант и, развернувшись к Максиму ровной спиной, обтянутой выгоревшим на солнце «хаки», не спеша направился к выходу из парка. Разрядив у специального стенда свой АКС, Максим спрятал магазин в подсумок и, стараясь не шуметь, медленно вошел в караульное помещение. То, что долго отдыхать ему не дадут, – это факт, несмотря на то что по Уставу гарнизонной и караульной службы вернувшемуся с поста солдату два часа положено бодрствовать, а потом спать и видеть во сне дом. Так наивно думал и Максим, изучая в «учебке» эту декларацию. Но оказалось, что книга эта имеет два смысла: явный и тайный, а армейский мир не так уж и прост, каким его описывают уставы. Все дело в том, что дембеля Советской Армии в этот войсковой Талмуд заложили свой, скрытый от неискушенных глаз эзотерический смысл. Это сокровенное знание открылось Максиму в первом же афганском карауле, когда, сменившись с поста, он наивно думал, что разводящий ведет его в караулку, как положено по Уставу. Но пути господни оказались неисповедимы, и следующие два часа Максим провел на другом посту, размышляя на тему: «Для кого написан Устав?» Со второго поста глубокой ночью его – наконец-то! – привели в караулку, но вместо отдыха предложили навести там порядок. На неосторожный вопрос: «Но, извините, в Уставе сказано…», старослужащие ему вполне резонно ответили: «Мы знаем, что там написано, но это тебя не касается. Отшурши год, как положено, потом будешь тащиться», – и прибавили к этому ответу еще кое-какие достаточно веские аргументы. В общем, до комнаты отдыхающей смены Максим в эту ночь так и не добрался, но зато к утру его отупевший от усталости мозг получил неожиданное просветление, и он, что называется, «врубился» в службу. Больше глупых вопросов старослужащим он не задавал. Вот и сейчас, осторожно ступая по скрипучим половицам, Максим прикидывал варианты: или пошлют за завтраком, нагрузив двумя железными бачками-термосами, или поставят на «собачку-вертушку» у входа на территорию караула, или заставят наводить порядок в караульном помещении. Лучше бы, конечно, за завтраком. По дороге хоть спокойно можно покурить, спрятавшись за длинными рядами ротных каптерок, дух немного перевести, а то здесь ведь в покое не оставят, «припахают» как пить дать. Осторожно, по-кошачьи мягко, стараясь не шуметь, Максим прошел по пустынному коридору караулки, заглянул в столовую. Но там никого не было, кроме Чайки, уже успевшего заснуть, уронив голову прямо на деревянный стол. «Пусть дрыхнет», – обрадованно подумал Максим и закрыл дверь столовой. Но Чайка не спал. Он слышал, как невидимый его взору призрак тихонько заглянул в «бистро», так бойцы называли небольшое полутемное помещение с одним пыльным окном и несколькими массивными столами в два ряда. «Кто-то из шнуров», – вяло догадался Чайка по характерной для молодых солдат осторожности в движениях. Если бы, не дай бог, шумные дембеля неожиданно проснулись в такую рань, то Чайка наверняка узнал об этом первым. Организация их досуга и питания в карауле – это была его святая обязанность. По неписаным, но безапелляционно исполняемым законам солдатской иерархии в расположении бригады дембеля общались со шнурами напрямую только в трех случаях: в случае отсутствия поблизости ветеранов, то бишь отслуживших год десантников, в случае нерасторопности последних и просто от скуки. Во всех остальных вариантах дембель – это бог для молодого солдата, а с богами общаться принято через посредников. И если уж старослужащий и снисходил до обращения непосредственно к шнуру, и это не связано было с карой небесной за какой-нибудь «залет», то молодой оказывался безмерно счастливейшим рабом божьим, до конца дня пребывавшим в религиозном экстазе. «Спят «дедушки», – блаженно прикрыв глаза, подумал Егор, – ну и я вздремну. Устал я что-то за эту ночь караулы шнуровские разводить». С этой мыслью он мгновенно уснул, твердо зная, что проснется ровно через пятнадцать минут для того, чтобы отправить Веденеева за завтраком. Если, не приведи господи, раньше проснутся голодные «деды», а просыпаются они всегда голодные, и завтрака не окажется, то прежде спросят с него: «Ты что же это, Егор, молодежью совсем не рулишь? Службу завалил, что ли? Нехорошо, нехорошо, а все доброта твоя. …Это залет на всю 40-ю армию. Строй всех в коридоре, будем наводить порядок в десантных войсках…». От словосочетания «строиться в коридоре» Егора Чайку передергивало даже во сне. Хоть он и был уже ветераном, но шнуровские тяжелые времена были вырезаны в книге его человеческой памяти на самой живой и постоянно ноющей странице в главе под названием «незабвенное хранилище душевных мук». То, что физических страданий не бывает как таковых, Егор понял с первых дней службы, когда резко захлопнувшейся крышкой люка БТРа ему, как лезвием, срезало фалангу среднего пальца на левой руке. Тогда от болевого шока он мгновенно потерял сознание. Когда рассудок вернулся в его отяжелевшую голову, острой телесной боли уже не было, но ее место заняла тупая, тянущая энергию жизни душевная боль по поводу так бездарно потерянной части его молодого туловища. Сердцем понял тогда Егор, что неосознанное физическое тело – гораздо более универсальный механизм, чем несовершенное тело душевное, не имеющее даже защитного механизма от своей боли, доводящей порой молодых, физически совершенных рябят до последней черты. Но, понимая это, ты понимаешь также и то, что любую конструкцию можно создать, надо лишь приложить к этому волевые усилия. То, что в тело заложен весь комплекс защитных механизмов, заслуга не человека, а того, кто это тело создал. А вот совершенная душа – это плод долгой и кропотливой внутренней человеческой работы. В Афганистане все это как-то быстрее открывается, особенно в начале службы, но, к сожалению, не всем…. Первые афганские месяцы – это борьба за выживание и сплошная череда одинаково голодных, бессонных, за гранью человеческих возможностей серых и безликих дней. Выдерживали далеко не все, но физическая боль никому не доставляла особых хлопот. Безмерно страдали чем-то другим, глубоко спрятанным за оболочкой материи, от того и падали один за одним сильные с виду ребята. Но благодаря открывшемуся пониманию генезиса внутренних мучений Егор Чайка выдержал, хотя мало кто из «стариков» верил в этого щуплого и ничем не приметного смуглого паренька с узкими плечами и болтающимися вдоль тела непропорционально длинными и жилистыми руками. Он спокойно выживал рядом с падающими один за другим мощными «качками». Это был его секрет, который открывался ему долгие месяцы, проведенные под ружьем. Родом Егор был из небольшого рыбацкого поселка, расположенного на пустынном холмистом берегу Азовского моря. С детства он не отличался от своих сверстников никакими выдающимися талантами. Рос обычным тихим пареньком, ни в коей мере не претендующим на блестящее будущее образованного и выдающегося члена советского общества. Стоящая на самом краю засыпанного мелким морским песком поселка восьмилетняя школа, в которую с опозданием на целый год ввиду ранней кончины своей матери пошел учиться восьмилетний Егор, могла дать ему очень относительное образование. Да, впрочем, никто и не требовал от Егора каких-либо достижений в области наук. Рано овдовевший отец мало интересовался школьными делами единственного сына, с восьми лет предоставленного самому себе. Работал он на последнем «живом» на весь поселок предприятии, полуразвалившемся рыбколхозе под названием «Рыбный путь». Ходил в море дизель-мотористом на небольшом, покрытом ржавчиной и мелкими ракушками малом рыболовном сейнере, с уставшей от обжигающих зимних ветров центральной мачтой и давно не работающей радиостанцией.