|
04:02
Глава 11
|
|
Лукинов Владимир Анатольевич "Кандагар: как все начиналось... Взгляд лейтенанта" ГЛАВА 11 Ад и Рай Бригадные прелестницы Наступило настоящее афганское лето и наша жизнь стала адом. То, что было до этого, оказалось разминкой. Голое, каменистое, без единого кустика поле, на котором стояла бригада, накалялось, как сковородка. Не хватало только чертей с лопатами. Ходить, и даже думать расплавленными мозгами, давалось с трудом. Есть не хотелось, только пить. Банки тушенки раздувались как бочки, а при попытке вскрыть, в потолок бил фонтан расплавленного жира. Все катастрофически худели, становясь поджарыми и жилистыми, как манекенщицы на подиуме. Похожий на колобка, заменщик-прапорщик из Союза, с «голодухи» сразу купивший свои первые в жизни американские джинсы, через месяц чуть не плакал. Штаны висели на нем, как на вешалке! С 12 до 16 часов, жизнь в бригаде замирала. Все, сомнабулами, валялись на койках, задирали пологи палаток, но это не спасало: стоял безветренный зной. Спасения не было и ночью. Занимаясь фотографией, я, по неопытности, «сварил» несколько пленок, пытаясь их проявить. Эмульсия просто слезала от «комнатной», как мне казалось, температуры. Найти воду с температурой 20 градусов было невозможно.  Бригадная «сиеста». Зной. Офицерская палатка. Все потянулись к спасительным арыкам и сидели в них часами, как лягушки в болоте. На наше счастье, аэродром с бригадой был окружен мощной системой оросительных каналов, отводных арыков и подземных колодцев – кяризов. Каждый арычок, и даже канавка поблизости, была забита отдыхающим народом.  Появились там и наши женщины. Для работников Госхоза, поля которого были неподалеку, это стало настоящей «засадой». Каждый день этих страдальцев вез на работу автобус, делая чудовищный крен у «лежки» наших прелестниц. Мучения бедолаг стократно усиливали и сами «виновницы». Словно не замечая вытаращенных глаз, разинутых бородатых ртов и готового вот-вот перевернуться автобуса, они, изящно выгнув спинку, подставляли солнцу свои «прелести». Жизнь в Госхозе встала: количество работников удвоилось, а производительность упала, и вскоре, автобус стал ходить окружным маршрутом. Мне кажется, те мужики-афганцы из Госхоза, до сих пор еще где-нибудь в чайхане, закатив глаза и сладко причмокивая, рассказывают окружающим о шикарных белых женщинах. Но им, как и нашим рыбакам, никто не верит. Но был и «рай»! Я туда попал по знакомству, а иначе, кто меня в «рай» пустит? Вернее, даже не по знакомству, а просто как сопровождающее лицо. Но это – без разницы, главное, я теперь знаю, как он выглядит: я вкушал райские прелести! «Рай» - это цветущие олеандры, изумрудно-зеленая трава, блаженная прохлада, бассейн под раскидистым деревом, гостеприимные хозяева и накрытый стол с водочкой! И все это почти в двух шагах от нашего «ада», справа по дороге на аэродром! Я бы там поставил дорожный указатель: «Рай. 200 метров». В этом земном раю, где я оказался еще при жизни, в уютных коттеджах жили советники. Их и наших «небожителей» - командование батальона связывала тесная дружба и взаимовыгодные отношения. Как туда записался я – ума не приложу! Пожалели, наверное. Вновь убеждаюсь, как мало надо человеку для счастья! А мы все гоняемся за миражами! Зеленая травка, ледяная водочка – я бегал и всем восторгался, как Шарик в гостях у Барбоса!  «Райские кущи» и их обитатели. Позже, дослужившись до «небожителя», в «раю» я стал бывать чаще. Кроме изнуряющего зноя, всех в бригаде донимала вездесущая пыль. Тыловую дорогу, сзади ПХД, машины разбили в труху. Крепкая, как камень, афганская глина превратилась в невесомую, словно пудра, пыль, вздымавшуюся столбом при малейшем дуновении. Местами, она была почти-что по колено. Идти по ней через дорогу, в туалет, приходилось осторожно, как по минному полю. С каждым шагом по глиняной пудре, пыль тяжело «ухала», словно жалуясь на свою растоптанную судьбу. Даже почти крадущийся по дороге БТР, все равно мгновенно поднимал ее огромную тучу. Пыль потом еще долго висела в неподвижном воздухе, хрустела на зубах, оседала на кастрюлях и тарелках ПХД, окрашивая все в унылый серый цвет. А однажды, в абсолютном безветрии, где-то на горизонте, появилась странная тоненькая коричневая полоска. Увеличиваясь прямо на глазах, она вдруг превратилась в огромную, до неба, стену из песка, пыли и мусора! Мгновенно стемнело. Налетел ураганный ветер. Палатки заходили ходуном и так захлопали пологом, что, казалось, вот-вот взлетят и косяком устремятся на Юг. Дышать стало нечем. Все, тараканами попрятались по щелям, где могли. Спотыкаясь, почти на ощупь, мы забились в свою палатку, закрывая глаза и рот полотенцами. Стоявшую в палатке пыль, казалось, можно было раздвигать руками. И вдруг, ветер внезапно стих, будто выключили гигантский вентилятор. Стало непривычно тихо. Над нами опять голубело небо, словно ничего и не было!  В «раю» Везде: на подушках, одеялах, тумбочках – лежал толстенный слой пыли, делая нашу палатку похожей на заброшенный склеп из фильма ужасов. Полдня потом бригада трясла одеяла, выбивала матрацы и подушки. Кругом вновь летала неистребимая вездесущая пыль. Так мы познакомились с «афганцем» - ураганным ветром с пыльной бурей, с тех пор регулярно, как по расписанию, посещавший нас в Афганистане. Вместе с летом пришли и болезни. Особенно донимала желтуха: косила людей десятками. Заболевших отправляли в Союз месяца на два: один – на болезнь, другой – на реабилитацию. У офицеров был выбор: домой или в санаторий. Санаторий выбирали единицы. Пожелтевшие «счастливчики» улетали в Союз, оставляя своих здоровых товарищей тянуть двойную боевую лямку и продолжать искушать судьбу. Кое-кто из солдат в бригаде увидел в этом отличный способ «откосить». Самый надежный, но экстремальный – выпить мочу больного. Была даже определенная такса, в чеках. Хочешь в Союз – пей! Хочешь пить – плати! С желающими выпить разбирались особисты. Но прибегать к столь экстравагантным методам не имело смысла: желтуха итак брала свое. Зависело только от иммунитета. Туалеты открыты и под палящим солнцем все мгновенно превращалось в пыль. Достаточно дунуть «афганцу» или просто проехать БТРу и у вас – полный рот пыли со всем ее населением. Кто привык держать рот на замке, у того - тот же комплект, только в столовой, на ложках и тарелках. На погоны желтуха не смотрела – косила всех. Иногда в ротах оставалось лишь по одному офицеру. Взводами командовали сержанты. А в 1981 году я, старший лейтенант, 23 лет, командовал батальоном по сопровождению наливников через Кандагар и «зеленку»! Выручала только отличная боевая слаженность подразделений, где все работало, как часы. Болели целыми подразделениями. Позже у нас так слегла вся верхушка батальона. Причина банальна: заболел официант, накрывавший столы офицерам. Так наши в госпитале по штатному расписанию и лежали: комбат, НШ, ЗНШ, начальник связи… Была еще одна причина – в воде. В рейдах ели и пили что придется, руки, конечно, никто не мыл. В горячке боя подбежишь к арыку, разгребешь руками плывущие бараньи какашки, хлебнешь водицы и – дальше! Кто там о здоровье думает, когда жизнь – копейка! Обычно, для обеззараживания воды использовали пантоцид, таблетку на фляжку. Узкий стеклянный пузырек с таблетками был у каждого. Но пить было противно – одна хлорка! С хлоркой была и вся вода в бригаде. Казалось, сыпали ее без меры, чтобы зараза сдохла наверняка. На поверхности чая хлорка всплывала белой пленкой. Не известно, что больше тогда садило печень: желтуха или вездесущая хлорка. Спасались верблюжьей колючкой. Ее, как и на Кушке, заваривали в огромных котлах целыми кустами. Отличный антисептик. Вкус – обалденный! Пей, сколько хочешь! Вначале – изумрудно-зеленая, как «Тархун», она потом становилась приятно коричневого цвета. А, главное, долго не портилась в жару. В первый отпуск ее засушенный кустик я привез домашним на пробу, как деликатес. Но удивить не пришлось: оказалось, колючка вкусна, только что сорванная. К желтухе вскоре попривыкли и уже не считали за болезнь: так, вроде насморка. А все потому, что в «афганском букете» появились еще два «цветочка»: брюшной тиф и малярия. От тифа, кроме обычной гигиены, спасения не было, а от малярии нас стали кормить венгерскими таблетками «Делагил», для профилактики. Изготовленные на основе хины – известного антималярийного средства, таблетки отличались жуткой, неописуемой и ничем не заедаемой горечью. В сравнении с ней, перец «Чили» - медовый пряник! Горечь от них стояла во рту целый день, словно коты нагадили. Если к жаре и пыли мы уже как-то притерпелись, то с «Делагилом» жить стало по-настоящему горько. Заставить бойцов их выпить, было труднее, чем проглотить цианистый калий. Бойцы хитрили как могли. Но все было напрасно. Проклятой таблетке достаточно было только коснуться языка, и дневная норма горя уже обеспечена. «Экзекуция» начиналась каждое утро. Рота строилась в две шеренги. Первым, как и положено замполиту, на «амбразуру» шел я. Брал таблетку и демонстративно, какшпагоглотатель в цирке, ее проглатывал, делая вид, что способен еще на десяток. Народ не верил, примеру следовать не спешил, но глядел сочувственно: куда ему деваться, замполит все же, по должности положено.  В Афганистане вода – не только источник жизни, но и всякой заразы. Идем вдоль строя, раздавая таблетки: «Положить в рот! Проглотить! Запить! Показать язык!» Все, как прожорливые птенцы у заботливых родителей, широко раскрывают рты. Придирчиво заглядываем в рот каждого: «Так… Так…. Так…» С каждым «так» рты за нами закрываются. «Стой – стой! Ну-ка, ну-ка… Давай, глотай! Что, самый хитрый?» Через месяц экзекуции до нас стали доходить осторожные слухи, что «Делагил» ужасно токсичен, запрещен во всем мире, что хоть он и защищает от малярии, но гробит печень покруче малярии и желтухи вместе взятых. Неожиданно, таблетки отменили и наша жизнь вновь обрела позабытую сладость. Июль 1980. У нас – неожиданный «передых»: батальон стоит на охране аэродрома. Роты - раскидали по периметру и нам досталась юго-восточная часть, со стороны госхоза. Взвода мы поставили перед естественной преградой – большим и глубоким арыком, а сами поселились на втором этаже смотровой башни. Рядом разместилась, выделенная роте, походная кухня – моя головная боль. Полевые кухни, их санитарное состояние было главной «фишкой» НачПО. По Уставу, замполит роты обязан был «проявлять заботу» об улучшении питания личного состава. НачПО понимал это буквально: я обязан был дневать и ночевать на кухне. Требования были жесточайшие. Кухня должна была сиять, опять же «как у кота». Повар – в белой рубашке и колпаке, а все дорожки и периметр вокруг кухни – выложены побеленными камушками. Место для пищевых отходов и туалеты должны ежедневно засыпаться землей и хлоркой. Поэтому, при слове «кухня» у меня, вопреки «собаке Павлова», мгновенно пересыхало во рту и пропадал аппетит. Но упрекнуть НачПО было не в чем: в бригаде зверствовала желтуха. Снизить эпидемию можно было только жесточайшими санитарными мерами. И я старался, как мог.  Наша кухня на «даче» Спасала от политотдельских «гроз» - кто бы мог подумать - сатирическая газета! «Целебный бальзам» для любого начальства! Стенд с ней был как раз недалеко от кухни. Выпускал сам, от нечего делать. Рисовать я любил, материала – завались, получалось неплохо. Таких газет больше ни у кого не было. И, наверное, это была единственная стенгазета, вызывавшая интерес у бойцов. Такой нечаянный «прогиб» перед начальством, заметно снижал кухонную тиранию. В, остальном, это была даже не служба – санаторий! Живешь, как на даче - природа, рыбалка, «пляж»… Позже, охрану аэродрома мы так и прозвали: «дачей». Там отсыпались, отъедались, а в июле 1980 г. еще и слушали приемник с Олимпиадой. В эфире, с утра до ночи – соревнования и песни С. Ротару. Чувствовалось, там, в Союзе, - небывалый праздник!  Позиции на охране аэродрома. США, в отместку за Афганистан, нам, как всегда, нагадили: бойкотировали и провели свою, альтернативную. Но, гостей у нас оказалось больше. Вообще, это – какая-то хроническая болезнь Америки. С тех пор, как существует СССР, они все время что-то запрещают да бойкотируют! Капризные, как дети малые: чуть, что не по ним – сразу в истерику! На «даче» мы с Толиком установили себе строгий распорядок: рано утром, по холодку, - зарядка. Как-никак – Олимпиада, надо соответствовать, а заодно, и проверка постов. Любой скажет: прекрасней утра в Афгане нет! Бежишь и наслаждаешься: свежесть, мягкие краски, голубое, пока еще ласковое, небо и … спящий часовой у БТРа! У колеса, уютно укутавшись одеялом, безмятежно похрапывает солдат. Бери тепленьким! Твою мать! Ну что, что с ним делать? А ведь разбуди его сейчас, он же, преданно глядя тебе в глаза, скажет: «А я не спал! Маму, Родину, таблицу умножения вспомнил: задумался. С кем, дескать, не бывает? В итоге чувствуешь себя полным идиотом. Для меня это, как красная тряпка для быка! Ну, подожди, родной… Аккуратненько, подальше от греха, отставляем в сторону его автоматик и… Быстро накидываем ему на голову одеяло! Неся на фарси какую-то околесицу, попутно пиная, волочим вопящий куль к арыку! Раз, два, три – и бдительный воин, любимец Морфея, летит в воду! Бурю чувств, которую, вероятно по всему, испытал боец, вряд ли можно себе представить! Подумать только: кто-то накидывает тебе мешок на голову, куда-то волокут, бьют, по фарси говорят… Все, прощай мама! А тут, выныриваешь, а на берегу вместо смерти с косой – родные «отцы-командиры!» «То-о-оварищ старший лейтенант! – не веря своему счастью, орет боец, плывя к берегу. «Подъем, тревога!» - бьем прикладом по броне. Не сразу, но, довольно скоренько, из люков показываются заспанные лица. «Отделение, в одну шеренгу, становись! Сержант, проверить личный состав: у всех яйца на месте?» Сержант таращит глаза. «Еще раз спрашиваю, яйца у всех целы?» Бойцы ничего не понимают: какие «яйца», чьи? «А вы спросите у него, - показываю на мокрого часового. – Если бы не мы, вам с такой охраной духи давно бы яйца поотрезали! А потом и нам, с командиром роты! Разбирайтесь, - киваю я сержанту. А этого, после завтрака, ко мне, на беседу!» «Как это грубо, по-солдафонски!» – скажут изнеженные дамочки. Форменное издевательство! Садизм! А еще – замполит, член партии! – возмутится какая-нибудь мамаша.  На «даче». Позирую: я – в «дозоре». А практика показывает, что в экстремальных условиях жизни и смерти, абстрактные призывы к бдительности, совести, долгу и даже доведение конкретных случаев, на солдат не действуют! Абсолютно. Все мимо ушей пролетает, сквозняком! Работает только физиология. Причем, конкретная, своя. Она и ближе всего к телу. И тогда воображение услужливо рисует «бдительному» бойцу трагическую картину: хохочущих духов, со ржавыми, в зазубринах, кинжалами, пилящих его нежные, беззащитные, горячо любимые гениталии, без которых он и не мужик вовсе. Редко, но попадались индивиды, на которых не действовало даже это! Тут одно из двух: либо нет воображения, либо – гениталий. Поэтому, во всех армиях мира, язык военных, мягко сказать, грубоват. Замполит – не исключение. Что делает замполит роты на войне? Только беседы проводит? В атаку поднимает? Это все литературные штампы! Воюет, как и все. Замполит роты в бою – это командир взвода. На войне, взводных – всегда некомплект. По статистике, в Афганистане, каждый 15-й погибший – политработник, каждый 4-й – командир. Кроме автомата, основное оружие замполита – слово. Для кого-то это звучит слишком пафосно, для кого – фальшиво. Замполиты разными бывают. Но если слово замполита не расходится с делом – это оружие. Основная работа замполита – индивидуальная, с каждым солдатом. Всякие собрания, совещания – это «ковровая бомбардировка». Индивидуальная работа – высокоточное оружие. Я должен был знать как можно больше о каждом солдате. Не из праздного любопытства, а чтобы уберечь пацанов от неверного шага, хотя бы как в случае с недопиленными МДЗ-шками. В Афганистане на офицеров свалилась огромная моральная ответственность за жизни своих солдат. Каждый случай гибели или ранения в роте, мы относили на свой счет: значит, где-то не досмотрели, не предвидели, не уберегли. Кто знает, каково это, - поймет. После Нау-Зада у меня резко изменился стиль работы. Жесткость характера, так критикуемая моим оппонентом Быковым, дошла до края. Я никого не бил, но на отъявленных разгильдяев смотрел, как на пособников врагов. Я ничего не мог с собой поделать! Перед глазами сразу вставали окровавленные Кононович и Шалагин, их ледяные руки и приговор врача: «Этот – все…» В душе закипала наузадская ненависть и яростное бессилие против такой ужасной несправедливости. Я, наконец, понял вселенскую мудрость «воспитания в коллективе и через коллектив», вызывавшую у меня когда-то в училище внутренний протест. Это тогда, когда из-за проступка одного, нас наказывали всех. «Причем тут мы? Это не педагогично! Кто виноват, того пусть и наказывают!» - кипел я в душе. Бой в Нау-заде с беспощадной очевидностью показал: «невинные шалости» одного, оплачиваются большой кровью всех. Для таких разгильдяев, у меня была особая кара: « индивидуальная беседа». «Свеженькие» нарушители из рук взводных прямиком отправлялись ко мне, на беседу. Самые отпетые - попадали в «жернова». Я доставал специальную тетрадь «Для индивидуальных бесед», в душе просыпалось до этого мирно дремавшее занудство, и «экзекуция» начиналась. Наверное, я был моральным садистом. Но считал себя абсолютно правым, ведь у меня была индульгенция: я спасал жизни. После беседы солдат должен был уйти от меня с твердым убеждением, что только благодаря доброй душе и отеческой заботе его командиров, он еще жив. И я начинал… Уже через десять минут, «жертва» была готова бежать куда угодно, получить в лоб от ротного, любую задачу от старшины, но мое «занудство» продолжалось. «Что я напишу твоей матери?» - вопрошал я. «Она скажет: я отдала сына в армию живым и здоровым, а вы, офицеры – сволочи, его угробили! Почему вы не вдолбили ему в голову, что спать на посту нельзя? Почему вы его не наказывали? Почему, почему, почему? Может, ты мне ответишь, почему?!» Разрешите идти, товарищ старший лейтенант? Я уже все понял! – делала безнадежную попытку «жертва». –« Нет, ты не понял!». И я начинал снова. «А что я напишу матерям твоих товарищей, которых из-за тебя вырежут? Может, посоветуешь? Или сейчас напишешь, заранее? Мы ведь с тобой уже беседовали тогда-то и тогда-то (показываю ему запись в тетради). И чего? Что изменилось? По тоске в глазах вижу, что бойца уже достало. Главное – не передавить. «Подумай. А сейчас распишись, что сегодня с тобой проведена беседа, где тебе еще раз доведено, что спать на посту – преступление!» Боец, не читая, расписывался и убегал. Я удовлетворенно прятал заветную тетрадь. День прошел не зря. Бегать по утрам оказалось очень полезно: здоровье укрепляешь и служба идет! Однажды, к свежему аромату трав и сладости горного воздуха добавилось что-то неуловимо знакомое, родное… Пахнуло каким-то яблочным ароматом. Да это же… Бражка!!!! В БТРе оказалась полная браги восьмидесяти литровая гильмендская бочка! Вот куда, оказывается, пошел трофейный сахарок! Ну, совсем расслабились мужики, даже не прячут! Бражка, шипя и пенясь, уходила в афганский песок. Бойцы скорбно стояли в сторонке. Мероприятие походило на погребение кого-то очень близкого и дорого. Но бочка бражки – это, конечно, масштабно, с размахом, как исключение. В бригаде же самый распространенный объем – двадцатилитровая канистра. Готовится быстро. Сахар, дрожжи и – в песок, на солнце! Канистра от газов раздувалась как шар. Тут, главное, не передержать – рванет! Бывало, стоишь в строю. Вдруг, за тылами, в песках, - глухой хлопок. Бойцы смеются: «Все, чья-то бражка накрылась!» К несчастью для бойцов, на бражку у меня был особый нюх. Вопреки желанию, какое-то шестое чувство или провидение, постоянно выводило меня на солдатские «схроны». Как-то иду за дорогу, в «пески». На ходу расстегиваю ширинку и …. подскользнувшись на чем-то гладком, со всего маха лечу в колючки! Из-под песка, зеленым боком, поблескивает двадцатилитровая канистра! С трудом выворачиваю, раздувшуюся в небольшого зеленого бегемота, тяжеленную канистру с брагой. Да-а.… Не повезло мужикам! У кого-то день рождения пройдет не с тем размахом. Душой понимаю желание парней расслабиться. Но на войне, как на войне: маскировка сплоховала! Волоку трофей в офицерскую палатку, предвкушая одобрительные возгласы. Вот так: пошел по-малому, а вернулся – с большим! |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |
