Карелин Александр Петрович
"Кругом песок, песок, песок..."

   ...Мерно позвякивая колокольчиками, привязанными по бокам верблюдов, караван как бы нехотя переваливает с одного бархана на другой. Ещё только утро, но уже невыносимо жарко, застывший воздух кажется вполне осязаемым на ощупь. Вдруг над горизонтом показалась еле заметная пелена, но опытный глаз уже увидел её и с тревогой всматривается в слегка потемневший горизонт. Через некоторое время мутно-жёлтая дымка уже заволакивает полнеба. Кричат погонщики, сбивая верблюдов в кучу и укладывая их на песок. Только успели натянуть шатры и тенты, как всех накрывает песчаная буря. Мириады песчинок, как дождь, обрушиваются на палатки. Больно секут открытые участки тела, забиваются в самые мелкие поры.

   Неискушённому человеку ещё несколько минут назад могло показаться, что ветер лишь подхватывает пыль, поднятую проходящим караваном. Но уже через несколько минут оказывается, что земля "задымилась" повсюду. У поверхности пыль дрожит и дергается из стороны в сторону. Создаётся впечатление, будто какой-то великан вздумал выбить ковёр, и с каждым его ударом пыли становится всё больше.

   Вот уже закружились волчком песчаные воронки, потом они вдруг все разом подпрыгнули и, как по команде, вытянулись параллельно земле в огромные струи. Песок больно хлещет по лицу и рукам, и нельзя разобрать, что причиняет больше страдание - сами удары или обжигающая температура песчинок. Жёлтая муть поднимается выше установленных шатров и тентов, и средь бела дня все они погружаются в песчаный туман.

   А ещё всё труднее и труднее становится дышать. Сердце страшно стучит, голова болит немилосердно, рот и глотка высохли, и кажется, что ещё час - и смерть от удушения песком неизбежна.

   Вадим закричал, судорожно пытаясь сделать глубокий вздох. И ... проснулся. Наверняка, именно эти картины вызвали удушье. Почему один и тот же сон снится ему по несколько раз? Однажды он вычитал, что сны - это нечто вроде кино, которое развлекает наше сознание, пока мы спим. Ничего себе "развлекалочка". Ещё несколько таких "киношек", и он просто задохнётся во сне, так и не проснувшись. Но, с другой стороны, он хоть стал по ночам спать, а не мучиться бессонницей, проклиная всё вокруг.

   А может быть, думал Вадим, это вещий сон. Ведь снятся же людям такие сны, и он видит свою скорую гибель. Он тряс головой, отгоняя такие мысли и пытался найти другое объяснение.

   На память приходила история, вычитанная им однажды о случае из жизни великого полководца древности Александра Македонского. Однажды в одном из походов был тяжело ранен отравленной стрелой его друг Птолемей. Полководец, не зная чем помочь другу, днями ходил в глубокой задумчивости. Тем более что и лучшие врачи не знали, как спасти Птолемея. И вот как-то Македонскому приснился дракон, который, держа во рту какую-то траву, произнёс человеческим голосом, что этой травой можно излечить его друга. На другой день Александр, в точности описав форму, цвет и место, где эта трава растёт, послал своих солдат на её поиски. И вскоре нашли траву, благодаря которой выздоровел не только Птолемей, но и другие воины, которые получили раны отравленными стрелами.

   Значит, делал вывод Вадим, он просто ещё не расшифровал это послание, а стало быть, нет причин для тревоги. И он снова погружался в чтение или воспоминания.

   Вечера были долгими, как дороги Афганистана, по которым сержант Вадим Семенович ходил и колесил в течение своей службы. Они, эти дороги, только и остались в его притушенной ранением памяти. Да ещё ноябрьский 86-го бой вблизи Кандагара, где их подразделение попало в засаду. В том бою и нашла его душманская очередь.

   Почти год в госпиталях. Сложнейшие операции, сделанные в Кабуле, Ташкенте и Ленинграде: пуля, пробив Вадиму правую руку и грудь, застряла в сердце. А ещё ранение в голову и тяжелая контузия. Любого из этих ранений хватило бы с избытком. Он долго не мог говорить, по буквам учился произносить слова - сначала в госпитале, потом дома.

   Первое время, приехав в начале осени 87-го в родной город Каменск-Уральский, Вадим жил у бабушки - родители развелись, были в других городах. Ещё в Афганистане Семенович получил одно за другим два письма от отца и матери. Каждый из родителей сообщал, что решили они развестись. Никогда не унывающий, энергичный, Вадим стал вялым, безразличным ко всему. Нетрудно представить, какую бурю чувств вызвали письма в душе солдата. А ведь от такого состояния до беды - один шаг. Немалого труда стоило командирам, товарищам вывести Вадима из состояния душевной депрессии...

   Вскоре ему дали собственную однокомнатную квартиру. Казалось бы, радость, но Вадим её не испытывал: работать не мог, боль часто приковывала его к постели, и если днём навещала бабушка, то вечера он коротал в глухом одиночестве. После ранения в голову и контузии Вадим не мог спокойно спать - по ночам приходили кошмары, надвигался стеной ужас, чувство страха. Человек не видел перед собой никакой перспективы - вся будущая жизнь заслонилась этими кошмарами. А ещё остались постоянные головные боли. Парень не мог находиться среди людей - часто просто терял сознание. И он заливал этот страх водкой, хоть и знал, что это обернётся ещё более ужасной головной болью.

   Ещё Вадиму казалось, что он вернулся не в тот город, из которого призывался, не на те улицы, по которым ходил подростком, и даже не на тот завод, откуда ушёл служить в армию и куда наведался в первую очередь после возвращения. Он замечал, что люди вокруг чересчур мирные, до странности неторопливые, до неприличия заняты самими собой. Он чувствовал себя неприкаянно в этой удивительной для него, вчерашнего солдата, атмосфере. Он никак не мог найти своё место в этой до головной боли мирной обстановке. Ему не давала покоя мысль, что многим окружающим в повседневной житейской суете, не всегда вспоминаются слова "Родина", "долг", "взаимопомощь", что они совершенно не ценят в жизни каждый день, час, каждую минуту... Так тянулись недели, месяцы, годы.

   Через два года таких мучений Вадим Семенович был направлен в Свердловск в психоневрологический госпиталь для ветеранов войн. Дни, проведённые среди пациентов Спектра С.И., изменили бывшего солдата. Он научился справляться со своими чувствами, снимать страх, неуверенность, смог впервые спокойно заснуть. Именно в этом госпитале, считает Вадим, он стал постепенно приходить в себя - сначала он просто сидел в сторонке, глядя на ребят, занимающихся в лечебной группе, потом стал повторять несложные упражнения. Вернул себе прежнюю уверенную походку, вновь хорошо смог владеть руками. Домой он ехал в переполненной электричке. Когда почувствовал, что вот-вот потеряет сознание - применил то, чему научился в госпитале. Методы саморегуляции позволяли почти мгновенно входить в так называемое "фазовое состояние" - выполнять любую установку, нужную для преодоления нежелательных симптомов. Находясь в кругу таких же "афганцев", в особой атмосфере взаимопонимания и взаимопомощи, столь знакомой ему по Афганистану, Вадим поверил в себя, стал поправляться.

   Теперь во сне к нему приходили гости, ребята, с которыми служил вместе в Афгане или лечился в госпитале ветеранов. Эти сны - сказка о сбывшихся ожиданиях. Но со временем "гости" перестали приходить. Теперь он снова и снова колесил по дорогам Афгана, стрелял сам и укрывался от свинцовых трасс врагов, а ещё укрывался от песчаной бури. Это стало прямо навязчивым и нескончаемым сном.

   Безжалостно и неумолимо надвигается песчаная буря... Бурая мгла всё гуще и гуще заволакивает небо. Солнце становится багрово-красным. В воздухе - давящая тёплая тишина. Всё труднее дышать, сохнут губы. Быстро темнеет, кажется, что кровавое солнце меркнет. С запада несётся тёплая пыль, смешанная с песком... Песчаный ураган. Он как спички ломает деревья и столбы, с лязгом срывает крыши домом и сараев. Все в плену всепроникающей песчаной пыли, теплого иссушающего ветра. На родной город Вадима как бы опускается глубокая ночь...

   Сквозь дымку светит дымно-красное солнце. На землю садится лёгкий охристый налёт... Пыльный буран уходит величественно и постепенно. Сначала небо из жжёно-шоколадного делается кофейным, затем пепельным; далее оно сереет, и сквозь мутную завесу бегущих туч показывается тёмный диск солнца. Идут часы, стихает самум. Солнце становится бордовым, затем красным, мрачно-оранжевым и, наконец, обретает всё великолепие своего ослепительного блеска... Хорошо, если Вадим просыпался именно в начале бури, а не в её яростном проявлении, вызывающем удушье во сне.

   За три года к Семеновичу никто не зашёл, за исключением друга-"афганца" Владислава Суворова. Влад узнал о Семеновиче в начале 90-го. Встретились они, подружились. Суворов часто бывал у Вадима, приводил товарищей. И тормошил, тормошил парня, чтобы тот чувствовал: он нужен людям. Однажды сказал Инге, жене:

   -Собирай сына, идём к Вадиму, поможем с ремонтом.

   Вскоре Семенович устроился в часовую мастерскую. Работа была не тяжёлая, но требовалось напряжение. У Вадима снова появились головные боли.

   Владислав вместе с Вадимом обратился к чиновникам, просили помочь найти новую работу. Обещали, но, видимо, забыли...

   Вадим сам подыскал себе место. На родном заводе, где Семенович теперь трудился слесарем, вышла многотиражка с заметкой о нём. Как она поддержала парня!

   Вадим, порой появляясь в горвоенкомате, на дежурный вопрос "Как дела?" упрямо вздергивал плечи: "Нормально". Но ведь у того, кто познал мужество, стойкость в бою, своё представление о гордости и достоинстве. Что же касается квартиры и телефона - верно, дали, поставили. Но, может, в конкретном случае справедливо сказать, что без тепла душ, участия в судьбе парня было холодно в его квартире? И что телефонная связь не заменит связи иной - той, что не догадались проложить к Вадиму даже в дни, когда он был прикован к постели. Собеседников ему заменяли книги. Включив радио, Вадим повторял за диктором - учился разговаривать. А за окнами шумел многотысячный город, и где-то шуршали страницы превосходных планов работы с такими, как Вадим, покалеченными молодыми ветеранами войн. 

  

2

  

   Вадим Семенович невысок ростом, крепок. О таких, как он, говорят "сколочен добротно" - есть в его фигуре некая надёжность; во взгляде тоже есть надёжность: глаза у Вадима светлые, твёрдые, лицо простое, открытое.

   На десантной куртке - колодочка двух боевых орденов. В Афганистане солдат не очень-то жаловали орденами, всё больше медалями, да и то в тех случаях, когда не награждать нельзя, но если уж вдруг награждают орденом, то...

   Движения у Семеновича мягкие, спокойные, и ходит он мягко, почти неслышно, будто охотник, - собственно, по своей воинской профессии он и есть охотник, для которого первое дело - добыть языка, добыть нужные сведения, - он разведчик, глаза и уши воинского подразделения.

   Вадим Семенович находился в той самой группе, которая одной из первых взяла "блоупайп" - "голубую трубку", зенитную ракету английского образца.

   Надо было понять, что это за ракеты, откуда доставлены, как можно защищаться от их ударов, есть ли возможность ставить блок, применяя волейбольный термин, - в общем, разобраться. Одно дело узнать об этих ракетах из газет (а газеты и советские, и афганские, и пакистанские своевременно сообщили о том, что на территории Пакистана появились "стингеры" и "блоупайпы", предназначенные для отправки в Афганистан), другое - пощупать самому. Необходимо уяснить, с чем ракету "едят", какая она, какой электроникой начинена. В общем, перед разведчиками встала одна задача - добыть.

   "Стингер" добыли довольно быстро, а с "блоупайпом" пришлось повозиться: этих ракет в Афганистан поступило меньше, да и душманы их почему-то недолюбливали - может быть, за то, что у "блоупайпа" скорость без малого в два раза ниже, чем у "осиного жала". Но скорость скоростью, а всё равно эта ракета была опасной, жестокой.

   Весною, когда скалы Гиндукуша ожили, покрылись романтической сиреневой дымкой, а где-то внутри, под камнями, начал раздаваться тихий звон воды, Семенович вылетел с десантной группой в район Куфи-Сахи и был направлен в дозор. Командир группы старший лейтенант Владимир Мимка из дозора также выделил дозор - подвижную группу, которая шла впереди, подыскивала места для блоков, засекала всё происходящее в горах. Блок - это небольшой пост на вершине, некая застава, контролирующая местность. Блоки, необходимо заметить, выбирать надо умело, с толком и чтобы высота была подходящей. Во всех случаях выигрывает тот, у кого этот блок надёжнее, защищённее, и, главное - выше.

   В группе Семеновича, кроме него самого, были ещё двое: ефрейтор Алпас Бейсембаев, который, как говорил Семенович, "ходил за снайпера", и сержант Игорь Убийко - разведчик.

   Горная тропка быстро втянула группу в извилистое, с голыми холодными камнями ущелье, продуваемое насквозь, - в ущелье гуляло семь ветров. Через полчаса дозорные увидели дувал - низкий, довольно давно сложенный. Дувал надо было проверить - в зоне боевых действий обязательно проверяется каждый камень, яма и уж тем более дувалы, сараи, помещения.

   Убийко остался прикрывать, а Семенович и Бейсембаев бесшумно вошли в дувал. Это был обычный загон для скота, пропахший кизяками, дымом, грязью и пОтом - неистребимый запах этот долго потом снится тем, кто когда-то имел дело с отарой овец или табуном лошадей. В дувале разведчики увидели небольшую копёшку золы, ещё тёплую, кругом неё валялись обглоданные кости, куски лепёшек. Лепёшки были мягкими, значит, испекли их недавно.

   Семенович поднял такой кусок, помял его в пальцах: была лепёшка не только мягкой, но и вязкой, каким обычно бывает недопечённый хлеб, - на брошенном куске остался кривоватый прикус зубов. Раз лепёшка недозревшая, значит, пекли её второпях, в полевых условиях. А кто может печь хлеб второпях? Не чабаны же! У чабанов всегда есть время для того, чтобы испечь хлеб как надо.

   Что ещё было в дувале? На гвозде, вбитом прямо в глину, висела старая мужская рубаха. За перегородкой Вадим увидел большой бутылкоподобный футляр, очень похожий на фанерный чехол из-под музыкального инструмента. Только вот из-под какого инструмента футлярчик?

   Футляр был здоровым, в человеческий рост. Невысокий Семенович прикинул взглядом: примерно сто шестьдесят сантиметров. А может, это не музыка вовсе, а новый ПЗРК - пусковой зенитно-реактивный комплект? Сегодня утром в шести километрах отсюда был сбит советский вертолёт. Командир вертолёта только сумел сказать: "Я - трёхсотый, сбит пезеэрка, падаю!" - всё. Больше ничего лётчик не успел произнести - в скалах раздался взрыв. Семенович подумал о вертолёте, в ушах у него зазвучал далёкий, словно бы с того света, очень спокойный голос: "Я - трёхсотый..." Он случайно услышал этот голос, записанный на магнитофонную ленту, и внутренне содрогнулся от жалости и обиды. В том вертолёте находились четверо - три лётчика и начальник ГСМ полка. Все четверо погибли.

   Семенович оглянулся на Убийко, стоявшего у боковых ворот: всё ли тихо? Всё было тихо, но что такое тишина на войне? Она рождает тревогу, ощущение того, что за ней последует. Но пока стоит тишина, надо действовать, время ещё есть. Хотя сколько его, этого времени? Дувал был пуст. Вадим сделал знак Бейсембаеву - оттягивайся назад, к Убийко. Алпас вопросительно поднял брови: зачем? - потом кивнул головой - ясно.

   Надо было исследовать футляр, попытаться понять, что это за чудо-юдо, - может быть, действительно какой-нибудь музыкальный инструмент? И не заминирована ли эта "музыка"? По правилам к "бутылке" нельзя было подходить.

   Время, увы, не ждало. Его просто не было, времени. Обычно, когда подозревают, что предмет заминирован, забрасывают за него "кошку" - обязательно надо иметь хорошую железную "кошку", - раскачивают заминированный предмет - если там действительно есть мина, она обязательно взорвётся. У Семеновича "кошки" не было, он согнулся, словно от этого что-то зависело, бесшумно приблизился к футляру и, внимательно оглядев его - нет ли где проводков, нитей, блестких спиралей и пружинок, - осторожно приподнял футляр.

   Он оказался тяжёлым, состоял из двух половинок, аккуратно сработанных. На современной застёжке-липучке. Внутри было действительно что-то очень похожее на бутылку. Как потом выяснилось - реактивная труба, в трубе - ракета. В тело ракеты впереди был вставлен холодный стеклянный глаз, блестевший остро, безжалостно. Таких ракет Семенович ещё не видел, он аккуратно закрыл футляр и оттянулся назад, к ребятам, которые страховали.

   -Что там? - спросил Бейсембаев.

   -Пока не знаю. Похоже на самогонный аппарат и ещё на что-то... На обратном пути заберём.

   Разведчики прошли чуть вперёд, тщательно ощупывая глазами каждый клочок земли: вдруг попадётся сдвинутый с места камень, царапина, свежий срез, просто выковырина, небрежно брошенная бумажка, шоколадная обёртка, гильза, ещё что-нибудь. Вот такие предметы, на первый взгляд, могут рассказать внимательному солдату не меньше, чем взятый в плен душман. Но всё кругом было чисто, даже слишком чисто - ничего лишнего, ничего подозрительного. И то, что кругом нет ничего лишнего, ничего подозрительного, уже само по себе было подозрительно.

   Ведь совсем недавно здесь были душманы, точно были! Куда они подевались? Исчезли так стремительно, что едва успели потушить костёр, один из них даже забыл на гвозде свою рубаху.

   Тихо вокруг. Так тихо, что ни одна былинка не шелохнётся. Ни ветерка, ни движения - даже птиц нет, и романтическая горная дымка куда-то пропала - растаяла, словно бы её никогда не существовало.

   -Возвращаемся! - неожиданно скомандовал Семенович. - Доставим то, что нашли за дувалом, к своим, а потом снова прочешем местность!

   Семенович понял вдруг, что, пока они ходят, ищут то, что нельзя найти, душманы могут устроить им засаду и утащить свою "музыку".

   -Ох, плохая примета - ни с того ни с сего возвращаться, - помрачнел Бейсембаев.

   Они отнесли найденный футляр с начинкой старшему лейтенанту Мимка, поинтересовались, знает ли он, что это такое. Старший лейтенант отрицательно покачал головой:

   -В первый раз вижу!

   Спустя несколько дней разведчики узнали, что в старом дувале они взяли "блоупайп".

  3

 

  

   В семью погибшего земляка, с которым служил бок о бок целый год и был ранен в том же бою, Вадим пришёл сразу, как только смог более-менее отчётливо научиться говорить, правда, в минуту сильного волнения приступы заикания делались очень тяжёлыми. Но его терпеливо слушали родители погибшего Юрия.

   Отец прикуривал одну сигарету от другой, а мать непрерывно промокала платочком покрасневшие глаза.

   После Вадима заговорил отец Юры.

   "Недавно с женой смотрели кинокартину "Кто войдёт в последний вагон". В её конце показано, как сильно переживают и плачут бездетные супруги по причине исчезновения их старой любимой собаки, горе их было безутешно.

   А каково нам, родителям, полтора года не видеть своего сына и - невидимого, в запаянном цинковом гробу - смотреть, как закапывают его в землю!

   Когда я по радио 13 ноября 86-го услышал, что в районе Кандагара 12 ноября афганские вооружённые силы разгромили крупную вооружённую банду душманов, у меня больно сжалось сердце за сына.

   Моё нехорошее предчувствие подтвердилось: наш сын погиб именно 12 ноября. Командир взвода сообщил позже, в письме: "Юрий был смертельно ранен... Когда я его доставал из люка машины, он сказал мне, что хочет жить, то же он говорил и ребятам, которые сопровождали его в госпиталь, но доставить его не успели. Юра скончался".

   18 ноября мы получили от Юры два письма. Во всех письмах (их из ДРА от него было почти пятьдесят штук) он всегда писал, что у него всё в порядке, и никогда ни на что не жаловался.

   Прочитав эти письма, мы и не подозревали, что он уже шесть дней как мёртвый.

   20 ноября к подъезду дома, где мы живём, подъехала неожиданно вереница автомашин из горисполкома, "скорой помощи", милиции. Солидная группа людей вошла в квартиру. Они известили нас о большом горе... Пока врачи оказывали помощь бившейся в истерике жене, военком и зам. председателя горисполкома приступили со мной к разрешению вопросов организации похорон. На всё отводилось не более полутора суток. Непонятно только, зачем прибыли представители милиции. Гроб с телом сына решено было поместить в клубе строительного управления, где я работал.

   Пришли проститься с нашим сыном тысячи людей города. Похороны состоялись с воинскими почестями. Я искренне благодарен людям города и властям за похороны сына с почестями.

   В дни похорон я обратился к городским властям, чтобы в районной газете был помещён некролог о сыне.

   -Не положено о таких погибших, как ваш сын, писать в газете, - сказал мне по телефону тогдашний первый секретарь горкома партии, - ваш сын уже не первый погибший, так что, о каждом писать в газете?

   Но в таком случае я не могу понять, за что же тогда погиб мой сын? Командование части написало нам: "Ваш сын Юрий Анатольевич с честью и достоинством выполнил свой интернациональный долг. За мужество и отвагу" и т. д. Но почему же нельзя об этом сообщить в нашей газете? Выразили глубокое соболезнование по поводу тяжёлой утраты - преждевременной смерти сына... Но ведь наш сын не умер - он погиб в бою...

   После похорон обратился в горисполком, чтобы посодействовали в оборудовании оградки вокруг могилы. Зампредгорисполкома заявление взял, но помочь не торопился. Вышло так, что я ему позвонил через несколько дней домой в семь часов вечера и напомнил об ограде. "А вы не могли позже позвонить? Я отдыхаю...", - и бросил трубку. На следующий день звоню в военкомат. Трубку взял исполняющий тогда обязанности военкома офицер. Прошу помощи, а в ответ слышу: "Ты получил деньги на похороны? Вот и делай своему сыну ограду сам. Никто за тебя её делать не будет"... Но ведь я и не просил, чтобы кто-то за меня её сделал.

   На День Советской Армии никто, кроме родных, не пришёл на могилу нашего Юры. А ведь он учился в двух школах города, окончил школу ДОСААФ, где воспитывали его на военно-патриотических традициях народа, работал он на заводе. А не оттого ли это, что на надгробной плите у сына простая запись: дата рождения и дата смерти (можно подумать, пострадал в пьяной драке)... Почему же нельзя написать, что он погиб, выполняя интернациональный долг в Афганистане? Чего мы стыдимся?"

   После этого посещения Вадим снова запил, хотя знал, чем всё это для него обернётся. Только через неделю встревоженная бабушка смогла прервать "огненный полёт" внука, которому небо казалось в овчинку. Бабушка посоветовала взять отпуск на работе и съездить к матери в гости, развеяться в Свердловске. Она поняла, как маетно Вадиму дома. Ведь всё вокруг - и тихая жалость соседей, и благополучие бывших одноклассников - напоминало: ты калека. Хоть и на месте руки-ноги, но с головой проблемы остаются...

    

Глава вторая

1

   Большой город жил своей жизнью. Очень скоро Вадиму надоели бесцельные блуждания по осеннему, малознакомому городу, в котором редко до армии приходилось бывать (вспоминались лишь поездки с классом в цирк или театр). Мать с утра до вечера пропадала на работе, поэтому Вадим решил снова проводить время в обществе книг - библиотека в доме матери была собрана хорошая. Читал всё подряд, но потом особо увлёкся специальной литературой. Его интересовали песчаные бури, которые упорно преследовали его во снах. Много интересного узнал он об этом.

   Песчаные бури - самумы - с давних пор были овеяны мрачной известностью. Недаром они носят название: самум - значит "ядовитый", "отравленный". Самумы действительно губили целые караваны. Так, ещё в начале XIX века самум засыпал песком две тысячи человек и тысячу восемьсот верблюдов.

   Самум очень опасен. Мелкая песчаная пыль, которую поднимает сильный ветер, проникает в уши, глаза, носоглотку, в лёгкие. Потоки сухого воздуха воспаляют кожу, вызывают мучительную жажду. Спасая жизнь, люди ложатся на землю и плотно закрывают голову одеждой. Случается, что от удушения и высокой температуры, доходящей нередко до пятидесяти градусов, они теряют сознание.

   Вадим даже сделал выписки из путевых записок венгерского исследователя Средней Азии А. Вамбери: "Утром мы остановились на станции, носящей милое название Адамкирилган ("место гибели людей"), и нам достаточно было взглянуть вокруг, чтобы увидеть, что название это дано недаром. Представьте себе море песка, идущее во все стороны, насколько хватит глаз, изрытое ветрами и представляющее собою, с одной стороны, ряд высоких холмов, лежащих грядами, подобно волнам, а с другой - как бы поверхность озера, ровную и покрытую морщинами ряби. Ни одной птицы в воздухе, ни одного животного на земле, ни даже червяка или кузнечика.

   Никаких признаков жизни, кроме костей, побелевших на солнце, собираемых каждым прохожим и укладываемых в тропинку, чтобы легче было идти... Несмотря на томительную жару, мы принуждены были идти днём и ночью, по пять-шесть часов кряду. Приходилось спешить: чем скорее мы выйдем из песков, тем меньше опасности попасть под теббад (лихорадочный ветер), который может засыпать нас песком, если застанет на дюнах... Когда мы подошли к холмам, то караван - баши и проводники указали нам на приближающееся облако пыли, предупреждая, что надо спешиться. Бедные наши верблюды, более опытные, чем мы сами, уже чувствовали приближение теббада, отчаянно ревели и падали на колени, протягивая головы по земле, и старались зарыть их в песок. За ними, как за прикрытием, спрятались и мы. Ветер налетел с глухим шумом и скоро покрыл нас слоем песка. Первые песчинки, коснувшиеся моей кожи, производили впечатления огненного дождя..."

   Особенно опасны в пустынях Азии песчаные вихри. Они достигают порой огромных размеров. Горячий песок нагревает воздух до 50 градусов и более. Воздух с силой устремляется вверх. Если при этом соседние участки по какой-то причине окажутся нагретыми в меньшей степени, то здесь образуются завихрения. Поднимаясь по спирали вверх, вихрь увлекает за собой массы песка. Над землёй образуется вращающийся песчаный столб. Сметая всё, он несётся вперёд, увеличиваясь в размерах. Бывало, что за одним таким вихрем следуют несколько других. Много часов кружат они по пустыне, сталкиваются, рассыпаются, рождаются вновь.

   За час-полтора до того, как поднимется беспощадная буря, яркое солнце тускнеет, заволакивается мутной пеленой. На горизонте появляется маленькое тёмное облако. Оно быстро увеличивается, закрывая голубое небо. Вот налетел первый яростный порыв жаркого, колючего ветра. И уже через минуту меркнет день. Тучи жгучего песка нещадно секут всё живое, закрывают полуденное солнце. В вое и свисте ветра пропадают все остальные звуки. "Задыхались и люди, и животные. Не хватало самого воздуха, который словно поднялся кверху и улетел вместе с красноватой, бурой мглой, уже совершенно покрывшей горизонт". Так русский путешественник XIX века А.В. Елисеев описывал бурю в пустынях.

   Незаметно для себя Вадим перешёл к личным воспоминаниям. В Афганистане ему не раз пришлось испытать, что такое песчаная буря.

   Ещё в Термезе, где находилось их подразделение перед отправкой в ОКСВА, у самой границы уже чувствовалось дыхание Афганистана. Оттуда в любое время года, иногда по несколько дней кряду, дул жгучий ветер "афганец", особенно ощутимый летом. Возникал он незаметно. Прозрачный горячий воздух постепенно мутнел и желтел, солнце, как при затмении, покрывалось тёмной густой пеленой из мельчайшей серо-жёлтой пыли, сорванной с полей и пустынь Афганистана. С трудом можно было различить ладонь своей вытянутой руки. Сёк лицо мелкий раскалённый песок. Ветер дул так добросовестно, что пыль проникала даже сквозь плотно закрытые окна жилищ.

   Песчаные бури порой начинались незаметно, и картина до их наступления могла выглядеть весьма идиллической. В первый раз это случилось вскоре после прибытия на постоянное место службы в Афган: прямо на территории военного городка Семенович, шагающий в свою палатку, попал под внезапно налетевший песчаный вихрь. Это продолжалось несколько минут, но Вадим просто заблудился. Оказалось, что он ушёл в сторону на несколько сот метров. От таких "фокусов" он просто растерялся, а потом даже рассердился на себя - растяпа! А как же он будет воевать, если эти "сюрпризы природы" застанут в разгар боя?!

   Последующая служба подтвердила - надо быть начеку, ведь песчаная буря может и жизни лишить зазевавшегося человека. Год прошёл в этом отношении для Семеновича более-менее нормально.

   В середине следующего знойного лета часто случались дни, когда не сильный, но не прекращающийся ни на минуту ветер поднимал с земли массу мельчайшей пыли. Прозрачный горячий воздух постепенно превращался в молочно-жёлтую дымку, средь бела дня наступали сумерки, и в автомобилях включали фары.

   В то июльское утро сборы были не долги: бронежилет на себя, в "лифчик" на бронежилете - четыре гранаты и три магазина, четвёртый - пристегивается к автомату. Подразделение разведчиков вылетело на очередное задание. Раннее утро. В сумеречном свете все лица солдат кажутся по-особому мужественными и суровыми. Легко понять их состояние. Предстоит не прогулка за город, а выход в район предстоящей засады, правда, сначала надо выяснить это место, встретившись с одним из полевых командиров, перешедшим на сторону правительства. Задача не из лёгких... А ведь это - повседневность службы разведчиков.

   Мужество, непременное свойство мужчины, приходит к молодому человеку не сразу. Да и не каждый обретает его - стоит откровенно это признать. Для иных на многие годы затягивается процесс возмужания. В Афганистане же на это уходит несколько месяцев, а порой и недель. Потому лишь, что опасно? Да нет, не только в этом дело. Робость перед реальным боевым испытанием для человека естественна, но она проходит после первого же удачно проведённого боя. И приходит опьяняющее, а потому и коварное на первых порах чувство бесстрашия оттого, что проверил себя: не трус, не хуже других.

   Но это ещё далеко не мужество. Оно же явится само, исподволь, потом, когда солдат начинает постигать бой не только как острое ощущение, но и как работу, где нужна спокойная сметка, выносливость, внимание и дисциплина, умение точно выполнить любой командирский приказ. Явится как сумма выстраданных и обретённых нравственных качеств, как некий неписаный кодекс, сообразно которому человек научился думать, чувствовать, поступать. Примеры тому просты.

   В Афганистане разведчикам часто приходилось ходить в горы. Не на экскурсию, а с боями, причём альпинистской подготовки у многих нет. Но даже в острокритических ситуациях не было случая, чтобы оставили в горах раненого. Такой незыблемый закон мужской воинской чести. Наибольшее наказание по этому, навсегда уже вошедшему в сознание закону - не взять человека на боевые действия. Это переживается особенно тяжело, словно, на день, сняв с человеческих плеч равномерно поделённую ношу опасности, его лишают доверия.

   За год в разведроте сросся, сдышался, сплотился коллектив, стал семьёй, в общую боевую жизнь которой, как патрон в обойму, вкладывалась каждая отдельная жизнь. И стала афганская земля со всеми её бедами и радостями - частицей, личным делом каждого разведчика.

  

  

  ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ►►