|
06:06
Ограниченный контингент
|
|
Тимур Ясавеевич Максютов
Ограниченный контингент 
Аннотация
Наше время надвое разорвала война в Афганистане. Вводил ограниченный войсковой контингент в непокорную горную страну могучий Советский Союз. А через девять лет возвращались мы совсем в другое государство. Которое до сих пор не знает – какое оно на самом деле? Каждый из нас, рожденных в весенние шестидесятые и самодовольные семидесятые – из воевавшего поколения. Независимо от того, где пришлось получить свой осколок в грудь или в мозг – в Панджшерском ущелье или у взбесившегося телеэкрана. Моя огромная держава даже не погибла в неравном бою. Вдруг просто сама развалилась на рваные куски, харкая кровью и давя прогнившим телом своих детей. Смысл всей жизни исчез в угаре перестройки, золотые офицерские погоны были заляпаны дерьмом оскорблений, а инвалиду – «афганцу» жирный чиновник блевал в обожжённое лицо: «Я тебя ТУДА не посылал»… Тогда наше, преданное властью, поколение умерло где‑то там, внутри. Между ворочающимся в темноте сердцем и оболганной душой. Умерло – и возродилось. Мы на ходу учились проводить деловые переговоры, форсить полуанглийским новоязом и забивать «стрелки». Восстанавливать брошенные заводы и кутить на заморских курортах. Нас убивали на тех же «стрелках» и в переполненных тюремных камерах, куда пихали по сфабрикованным рейдерами делам. И у порезанных на металлолом прокатных станов, с таким трудом возвращенных. Только мы – живы. И с нами офицерская честь, сшитая душманскими пулями дружба и алогичная вера в свою страну. Мы умеем любить по‑настоящему. И счастливо смеяться по‑детски. Мы. Контингент…
Тимур Максютов
Ограниченный контингент. Рождённые в СССР Отпетое в «Чёрном тюльпане», Живое ещё, тем не менее, Расстрелянное «братками», Преданное поколение… Стихи автора.
Щюрка
– Абитура, смирна! Господин офицер в роте! Белобрысый пацан, вчерашний тракторист из глухой белорусской вёски, вопил самозабвенно, брызгая слюной на добрых три метра и приложив ладонь в цыпках к безнадёжно пустой голове. Старшекурсник, подавив изумление, нарочито небрежно отдал честь и уронил: – Вольна! Кто ж тебя такую фигню орать научил, родное сердце? Бульбашонок сбивчиво пояснил, что ночью приходили двое с третьего курса искать земляков из Иркутска, не нашли и от расстройства до утра тренировали дневального по роте абитуриентов отдавать всякие не очень уставные, но весёлые и полезные команды. Типа «Строиться на подоконнике с голым торсом со значками наперевес!» и «Форма одежды номер раз – трусы в скатку, противогаз!». Гость хмыкнул и пожелал вызвать второй взвод в ленкомнату. Недавние школьники тихонько рассаживались за столами, восторженно глядя на представителя высшей расы – курсанта последнего курса, почти офицера. Отглаженная, практически белая хэбэшка (три часа в ведре с раствором хлорки), строго параллельные горизонту погоны с желтым кантом (металлические вставки), ослепительные глаженые сапоги (кило парафина и два загубленных утюга) – всё вызывало щенячье восхищение. – На время вступительных экзаменов я назначен вашим замкомвзвода. Так что вешайтесь. Шучу, ха‑ха. Будут вопросы, проблемы, трудности – обращайтесь. Вот ты, сынуля, какие трудности испытываешь? – Э‑э‑э… – Да мне пофиг, какие ты трудности испытываешь. Конкурс в наше доблестное Свердловское высшее военно‑политическое танко‑артиллерийское училище – шесть человек на место. Пять из шести поедут домой, мамину юбку нюхать. Так что надо познакомиться, пока вы тут ещё все. Вот ты – кто такой, откуда, кто родители? Чернявый, лёгкий, с тонкими чертами лицами мальчишка вскочил, явно смущенный вниманием, и забормотал с мягким акцентом: – Я. Эта. Из Дющянбе. Мой папа – директор зоопарка. Последнее было сказано с невыразимой гордостью. Абитура, боясь заржать в голос, восхищённо пищала, уткнув лица в столешницы. – А имя у тебя есть, детка из клетки? – Анваров Искандер. Щюрка. – Что?! Чурка?! – Ну, по‑русски. Сашя. Щюрик. Щюрка, вопщим. По‑другому его не называли до самого выпуска. Только иногда – Искандером Двурогим (обязательно при этом рога изображая с помощью растопыренных пальцев, приставленных ко лбу). * * * Если бы Щюрка не был таджиком, то фиг бы он поступил. А если бы поступил – фиг бы сдал хоть одну сессию. Так что не всегда пятый пункт мешал, иногда и спасал. Радости товарищам он доставлял невыразимое количество. В первом же карауле Анваров забыл, что должен говорить часовой при приближении разводящего со сменой, и на всякий случай, передернув затвор, уложил всех в снег. Через полчаса, когда камрады превратились в свежезамороженные овощи, Щюрка смилостивился: – Вставайте. Я пощютил. Что на тактике, что на философии сын Востока впадал в ступор при любом, даже самом безобидном вопросе. Сдавать экзамены его за руку водил ротный. Зато стрелял он великолепно – хоть из Макарова, хоть из танковой пушки. На марш‑бросках Щюрка тащил пулемёт, пару чужих калашей, да ещё подталкивал в спину подыхающих однокашников. А на занятиях по рукопашке лёгкий и гибкий, как плётка, Анваров укладывал самых мощных бойцов. Его любили. При всей тупости и непредсказуемости был он добрым, надёжным и нежадным. С каникул приволакивал чемоданы орехов, изюма, инжира и прочих среднеазиатских вкусностей и всегда был готов сходить за товарища в наряд. А когда на третьем курсе случайно вскрылось, что, кроме таджикского, Щюрка владеет арабским, пушту и фарси, к любви прибавился и оттенок уважения. По выпуску Щюрка поехал, естественно, в Туркестанский округ – зоопарковый хан – папа приготовил ему местечко в Душанбинском горвоенкомате. * * * В феврале 2006 года Марат приехал в Москву – обсудить с однокашниками двадцатилетие училищного выпуска. На переломе эпох многие потерялись, и теперь хотелось найти и собрать всех. Слива располнел и излучал замминистерскую солидность. Игорёк был сдержан и немногословен, как и положено полковнику ФСО. Но регалии не имели никакого значения – галстуки долой, мобилы выключены, за столом затрапезной кафешки на Павелецком вокзале хохотали три счастливых пацана, будто и не было этих двух десятков лет. – Помнишь, как Назаряна с фонарного столба снимали? В одних трусах полез кабель штык‑ножом перепиливать, свет ему, вишь ли, спать мешал. – А как Щюрка елду на доске рисовал? На экзамене по математике отчаявшиеся услышать хоть что‑нибудь преподаватели попросили Анварова начертить на доске отрезок. Щюрка смутился, покраснел, взял мел и во всех подробностях изобразил на полдоски мужские гениталии. Просто накануне Слива долго ему объяснял, что у русских – хуи как хуи, а у мусульман – тьфу. Обрезки какие‑то. Щюрка перепутал обрезок и отрезок. За художественное мастерство ему поставили «трояк». – Щюрка, небось, уже городским военкоматом рулит. Или по папиным стопам пошел, случки обезьянкам организует? Слива и Игорь внезапно перестали ржать, закаменели лицами. – Марат, а ты что, ничего про Анварова не знаешь? * * * Приехав служить в Душанбе, Щюрка затосковал, бросил доходный военкоматовский промысел и добился перевода в Афган. Поначалу в соответствии с политической специальностью и знанием языков он попал в армейский агитотряд, разъезжал по кишлакам на БРДМке (броневичок такой) с матюгальниками на крыше и вещал духам о светлом будущем и советско‑афганской дружбе. Тогда‑то его приметили люди из ГРУ. Щюрка куда‑то пропал. А летом 1987 года в горах на границе с Пакистаном появилось непонятное вольное бандформирование из двух десятков пуштунов, не признающее местные авторитеты. Эти бойцы строго соблюдали исламские правила, но воевали с единоверцами. Брали умеренную мзду за проход по контролируемой территории с перевозчиков дури, но безжалостно громили караваны с оружием. Гоняли правительственные афганские подразделения, но мирно жили с русскими. Об их командире, Чёрном Анваре, в кишлаках рассказывали легенды. Будто он голыми руками способен расправиться с десятком врагов. Видит землю насквозь на глубину полметра, поэтому проводит свой отряд без потерь через любое минное поле. Пакистанцы его боятся до помрачения рассудка: он ставит мины на их территории, а однажды проник в лагерь военнопленных по ту сторону границы, выкрал полковника – шурави и продал советским за десять машин риса, который раздал по кишлакам. Наши штабисты недоумённо пожимали плечами. Ходили слухи, что пуштунский Робин Гуд – офицер ГРУ, подчинённый непосредственно Москве. Главари местных банд, надеясь на вознаграждение от пакистанцев, гонялись за ним, но безуспешно – Черный Анвар ускользал в последний момент. Может, его берёг Аллах. Может, русские военные спутники. Когда начался вывод, Чёрному Анвару назначили место, откуда его отряд собирались эвакуировать в Союз. Там была душманская засада. Всех бойцов перебили. Израненного Анвара приволокли в кишлак и при многочисленных зрителях медленно порезали на куски. Его сдали. Свои же. Из самой Москвы. То ли в обмен на спокойный вывод одного из гарнизонов, то ли за большие деньги. * * * Марат, закрыв лицо руками, раскачивался на стуле. – Господи… Господи, ну как же так? Как они могли? Всё подсмеивались над ним. Щюрка – чурка. А свои же, русские, предали. С‑суки! – Причём тут – «русские», «нерусские». У скотов национальности нет. Давай, помянем Щюрку. – Не Щюрку. Русского офицера Искандера Анварова. Не чокаясь. Октябрь 2006 г. Кровинка Конечно, свадьбой это не назовёшь. Просто повод для гарнизонной пьянки. Чего людей смешить – у обоих второй брак. Тут уж не до фаты и дурацкой куклы на капоте. Роман пошёл покурить на скамейку, в ароматную прохладу сирени. На балконе разговаривали двое из гостей. – Молодец Ромка. Не побоялся, с ребёнком взял. Нормальный мужик, да и служака неплохой. – Ну, не вечно же Светлане вдовой ходить. Год уже, как мужа в Афгане… Вот совпало, тот муж был Роман и этот – тоже. Ладно, пошли, ещё накатим по маленькой. Роман докурил и поднялся в квартиру, в гул пьяных голосов. – Свет, а где Анютка? – У соседки, спит уже, наверное. – Схожу к ней. Не скучай тут. Краснов, стараясь не шуметь, присел на край постели. Ласково погладил лёгкие детские волосы. Девочка вдруг всхлипнула и жарко зашептала: – Дядя Рома, а ты теперь всегда будешь в маминой комнате спать? – Да, маленькая. А что не так? – Когда папа вернётся, где он будет жить? Роман помолчал. Как объяснить пятилетней девочке про смерть? – Спи, зайка. Не волнуйся, придумаем что‑нибудь. Папой в первый раз она назвала его только через год. * * * Роман открыл дверь своим ключом. Светлана выглянула из ванной с намотанным на голову полотенцем. – Ромашка, а что так рано? – А ты не рада? – Очень даже. Анька, между прочим, раньше шести из школы не вернётся, они там репетируют праздник букваря. – Звучит весьма соблазнительно. Намёк понял, даже лыжи снимать не буду. – О, как капитана получил – совсем на голову плохой стал. Ты чего, какие лыжи? – Ладно, забыли. Древний анекдот времён финской войны. Иди ко мне… Краснов курил на кухне и любовался, как раскрасневшаяся Света в одной маечке хлопочет насчёт поесть. Как ей сказать? – Свет, сегодня я в строевой части был. – И что, нам предложили должность министра обороны? – Пока только начштаба батальона. В сороковую армию. Света замерла, сжалась, как от удара. Повернула к Роману посеревшее лицо. – Ты, конечно, отказался? – Конечно, нет. Я кадровый офицер. – Ромашка, нет. Ты не можешь! Не‑еет! Ноги вдруг стали ватными. Молодая женщина рухнула на колени и завыла. Краснов бросился к ней, начал целовать мокрое лицо, растрепанные волосы, прижал к себе. – Светик, что с тобой? Что за истерика? Ты же офицерская жена. – Я офицерская вдова, ты не забыл? Одного раза достаточно. Роман резко поднялся, сел на табуретку и дрожащими пальцами достал сигарету. – Раньше времени не стоит меня хоронить, хорошо? Там сто тысяч человек служат. И подавляющее большинство возвращается. – Ромочка, родной, откажись! Не ради меня, так ради Аньки. Она же любит тебя до сумасшествия. Только одно и слышишь: «папочка то, папочка сё». – Света, извини, но ты несёшь херню. – Ромашка, я чувствую. Нельзя туда, убьют тебя. Я не переживу, Анька круглой сиротой останется. – Да пошла ты на хуй! Хлопнула входная дверь. Светлана осталась на полу, скуля побитой собакой. * * * «…папачка, а ещё превези мне щенка авганской борзой породы там же их многа. Патомучто мама сказала, что и так дурдом и без сабаки, а тибе разрешит. Мама всё время плачит и пьёт вотку у соседки, приходит ночью пьяная и говарит что я сирота. Она дурочка наверно. У меня же есть ты я очень тибя люблю. Приизжай скорей. В школе был Урок Мужиства и сказали что наши солдаты героически помогают детям Авганистана сажать диревья. Значит мой папа герой!!! Мама просит тибе сказат чтоб ты ответил на её письма. Патомучто наверно завидует что ты мне пишеш письма а ей нет. Очень тебя целую и люблю. Твоя дочь Аня Краснова!!! 28 сентября 87 года». * * * Когда вся страна смотрела по первому каналу на генерала Громова, последним покидающего ДРА, Краснов лежал в Ташкентском госпитале с тяжёлой контузией. Документы об увольнении в запас по здоровью он получил вместе со званием майора и Красной Звездой. Квартиру в Сертоловском гарнизоне, под Питером, оставили за ним. Надо было как‑то жить. Ребята – афганцы, пользуясь правами крыши, пристроили Романа в мутный кооператив, торгующий видеотехникой. Со Светой было никак, что‑то сломалось. Семья держалась только на Ане. Хоть она радовала, росла девочкой умненькой, красивой и очень нежной к отцу, делясь с ним секретами, маленькими своими горестями и радостями, как с лучшей подружкой. Потом ребят накрыло – часть перебили на стрелке с тамбовскими, часть оказалась в «Крестах». Романа почему‑то не тронули. Краснов пахал, как проклятый, мотался по стране, превозмогая дикие периодические головные боли – память о контузии. Дело налаживалось. В девяносто третьем купил квартиру на «Ваське». В восьмой класс Аня пошла уже в новую школу. В коллектив наивная и открытая девочка из гарнизона не вписалась. В ней раздражало всё – хорошие оценки, вкус в одежде, успех у мальчиков… Особенно – успех у мальчиков. После дискотеки, на которой с ней весь вечер танцевал школьный красавчик‑десятиклассник, Аню затащили в женский туалет оскорбленные соперницы. Избили до полусмерти, вырвали с мясом из ушей маленькие золотые серёжки… Краснов был на переговорах, когда зазвонил килограммовый монстр «Мотороллы». Почернев, Роман рванул в больницу. Снеся по пути пару медсестёр, влетел в палату. Истерзанная Аня лежала, глядя в потолок остановившимся взглядом. Мочки ушей заклеены пластырем, лицо – сплошной синяк. Слёзы полились сразу. – Папочка, за что? Что я им сделала? Краснов, стараясь не задеть повязки, приобнял девочку, зашептал: – Они просто дурочки. Всё будет хорошо, зайка, папа тебя любит и защитит. Не плачь, моё солнышко, кровинка моя. Аня успокаивалась, всхлипывала всё реже. Потом заснула. Роман, пошатываясь, вышел из палаты. Глаза застилала жёлтая пелена, голова распухала, разрывалась изнутри. Очнулся он на каталке. – Куда вы? У вас давление скачет. Сейчас укол… – Всё нормально. Я должен идти. Всю ночь Роман просидел на кухне, куря одну за одной. Всю ночь он резал на куски, расстреливал, взрывал эту долбаную школу вместе с малолетними сучками и пришибленной директрисой. Утром он пришел туда и просто забрал документы. Выйдя из больницы, Аня пошла в другую школу. Она стала другой. Жёсткой и ироничной. На ровесников внимания не обращала, поклонниками были взрослые мужики на крутых тачках. Роман открывал филиалы в Москве, Екатеринбурге, Новосибе, жил в самолётах и гостиницах. Дома бывал наездами. На все серьёзные вопросы Аня отвечала смехом и, затягиваясь тонкой сигаретой, говорила: – Папочка, ну что ты, в самом деле? Всё нормально. – Что нормально? В шестнадцать лет шляться по кабакам? Школу прогуливать? Как ты экзамены будешь сдавать? 
|
|
|
| Всего комментариев: 0 | |
