Семёнов Андрей
Пятая рота

Светлой памяти сержанта Владимира Грынышака,

 

29 марта 1987 года двадцатилетним пацаном шагнувшего в Вечность

Я благодарю свою маму — Малыханову Нину Борисовну, сохранившую все мои армейские письма и своего брата — Семёнова Александра Вячеславовича за помощь в сборе материала для книги.


1. Государственная граница Союза ССР Мы сидели на берегу Амударьи. Широкая и полноводная Великая Река Востока отражала синеву осеннего южного неба и несла свои мутные коричневые воды мимо нас, чтобы через многие сотни километров впасть в Аральское море. Растасканная в среднем своем течении Каракумским каналом и разворованная на десятки каналов помельче для нужд ирригационного земледелия, пройдя сотни километров через раскаленную пустыню и потеряв свою полноводность, она через полторы тысячи километров от этого места окончательно терялась в солончаках Каракалпакии и не могла уже напитать собой пересыхающий Арал. За Амударьей вправо и влево, насколько хватало глаз, раскинулся Хайратон — перевалбаза Сороковой армии. До войны — скромный кишлак — Хайратон превратился в настоящий небольшой город. По нему пролегала и в нем же заканчивалась единственная на весь Афган железная дорога, по которой завозились продукты, обмундирование и боеприпасы. В Хайратоне было все — от новеньких полевых кухонь и «Волг» в заводской смазке до квашеной капусты и иголок. Одним словом: перевалбаза, призванная питать и обеспечивать боевую и повседневную жизнь десятков тысяч человек в советской военной форме, живущих в чужой стране. «Мы» — это сотни четыре сержантов и классных специалистов, вчерашних выпускников учебных подразделений Краснознамённого Туркестанского военного округа. Среди нас были танкисты из Теджена, мотострелки из Иолотани и Маров, зенитчики, саперы, связисты, разведчики из Первого Городка Ашхабада. Десантуры среди нас, правда, не было. Десантников готовили под Ташкентом, в Чирчике. Наш эшелон, вышедший из Ашхабада третьего дня, просто не мог их забрать, иначе пришлось бы делать крюк в полторы тысячи километров. Десантников забрасывали проще — прямо самолетом из Ташкента в нужную точку. Чаще всего в Кабул или Кандагар. Поэтому, на плацу табунилась краса и гордость исключительно Сухопутных Войск Вооружённых Сил СССР. Краснознаменная наша, Орденов Суворова и Кутузова учебная дивизия, со славой пройдя по полям Великой Отечественной и, осев в туркменской жаркой глуши, выдавала на-гора каждые полгода молодое пополнение классных специалистов и сержантов для героической Сороковой Армии, доблестно выполнявшей интернациональный долг в братском нам всем, вместе взятым, Афганистане. На берегу реки, это я, пожалуй, слегка «задвинул». До этого берега было метров полтораста, а нас согнали на огромный плац. По периметру плац был огорожен колючей проволокой. По углам стояли сторожевые вышки, на которых прогуливались пограничники с автоматами. Как в зоне. Непонятно только было: кого они сейчас стерегли? Мы были из тех, кого в Армию призывали, а не забирали. Никому из нас не оторвали руку, когда волокли в военкомат, и конвой не отбивал наших задниц сапогами, сопровождая на службу. На сборные пункты мы явились точно по повестке и были направлены в учебные подразделения, набираться ума-разума. Афган мы выбрали сознательно, по крайней мере не обнимали командиров за коленки и не посылали своих матерей в штаб во время отправок, и, если нас и подколачивал небольшой мандраж, то страха перед войной и Афганом в нас не было ни в ком. Нас привезли сюда не прямиком из военкомата, а полгода готовили к этой войне. По ту сторону речки воюют такие же пацаны, как и мы. Так чем мы хуже? Бежать из нас уж точно никто не собирался. Если уж дезертировать, то разумнее это было сделать из военного городка, на худой конец — из эшелона, да и патронов в автоматных рожках у погранцов, скорее всего, нет: знаем, сами в караулы ходили. Но наши «братья по оружию» в зеленых погонах смотрели на нас с высоты вышек высокомерно и презрительно, как на баранов, согнанных в кошару и предназначенных на убой. Дезертировать никто из нас и в уме не держал: мы знали, на что шли. Войны мы не боялись. Наоборот, в восемнадцать лет каждому нормальному пацану хочется «проверить себя», доказать всем и, прежде всего самому себе, что ты не тряпка, не трус, не чмо, а нормальный мужик и достойный пацан. Война, которая начиналась в нескольких сотнях метрах от плаца — сразу за Амударьей — давала к тому прекрасный шанс: иди, и два года доказывай. И большинство из нас мечтало попасть служить непременно в ДШБ — десантно-штурмовую бригаду, которая, в нашем представлении, месяцами не вылезала из боев и где уж точно служили только настоящие герои, пропитанные порохом и гарью. Умелые, выносливые и беспощадные. И, пожалуй, никто из нас не задумывался над тем, что на другой стороне реки живет древний свободолюбивый восемнадцатимиллионный народ, со своей историей, традициями, культурой, обычаями и укладом жизни. Что Советская Армия, чью униформу мы носили, и Советский Союз, по сути своей, являлись оккупантами в чужой стране, которая ничем не угрожала нашим границам и, тем более — экономическим или политическим интересам. Что страна эта, уже вследствие своей отсталости, не могла восприниматься как равный противник: слишком несоизмеримы были силы и возможности. Нам не приходило на память то, что в прошлом веке нищие, оборванные, не всегда сытые афганцы выиграли три кампании против Британской империи. Хорошо вооруженным англичанам так и не удалось закрепиться в Афганистане, как до этого не удалось закрепиться там никому, включая Александра Македонского. Не задумывались мы и над тем, что в Афгане уже шестой год идет неравная война: у духов нет ни авиации, ни тяжелой артиллерии, ни боевой техники, однако они успешно противостоят хорошо оснащенной Советской Армии. Шестой год идет война, конца и краю которой не видно: афганцы никогда не смирятся с присутствием оккупантов на своей земле, а Советский Союз никогда не выведет свои войска, чтобы не уронить политический престиж, признав свое поражение. Шестой год в советские дома приходили цинковые гробы и матери выли от горя над такими же пацанами, как мы, которые раньше нас сидели на этом плацу, дожидаясь своей партии. Не будучи знатоками этнологии и этнографии мы еще не знали, что нет такой национальности — афганец, как нет и национальности американец. Что территорию Афганистана заселяют десятки несхожих между собой племен: пуштуны, узбеки, таджики, фарси, белуджи, туркмены, дари, иранцы, армяне и даже евреи — потомки древних рахдонитов, содержателей Великого Шелкового Пути. Что ни одно из этих племен никогда не признает над собой власти представителя другого племени, поэтому президент Афганистана Бабрак Кармаль (или Боря Карманов в русском переводе), как и все его преемники и предшественники, мог удерживать власть в стране только опираясь на иноземную военную помощь, да и то только в тех районах, где нет организованных сил моджахедов. Относясь неприязненно и настороженно друг к другу, племена эти чудесным образом договаривались между собой, когда речь шла об организации совместного отпора иноземцам. Они легко объединялись в смешанные отряды под командованием командира, чей авторитет для всех был непререкаем, невзирая на национальность. Племена эти, столь различные и непримиримые в своих интересах, мог объединить в единый народ, управляемый из Кабула, только Шах, посланный на землю и поставленный править непосредственно Аллахом. Влияние ислама на все племена было абсолютным. Только имя Аллаха давало его представителю на земле — Шаху — бесспорную и неограниченную власть над своим народом, власть, которую признавали и принимали все племена. Но, Шаха свергли во время Апрельской революции, и началась бесконечная череда смены лидеров, неспособных удерживать власть в многоплеменной стране: Тараки, Амин, Кармаль… Кто следующий? Тем более не задумывались мы над тем, что нельзя насильно строить социализм в государстве с феодальным укладом. Из 1985-го года нам предстояло, без всякой машины времени, переместиться в 1364-й по мусульманскому календарю. И это не просто две разные даты. Дикость и бедность по другую сторону советской границы не поддаются никакому описанию. Это — две разные эпохи. Современность и средневековье. Только позже до нас дойдет, что нет, и не может быть, в этой несправедливой войне ни чести, ни славы, ни доблести, а есть только пот, кровь и грязь, и ежедневная тяжелая работа — работа войны. Но каждый из нас давал присягу — не пустой звук для военного человека. Поэтому, мы, сидя сейчас на плацу и готовясь пересечь границу, готовились выполнить сразу два долга: воинский и интернациональный. А еще позже, через годы, чужеземные названия городов и мест станут для нас родными и чужие слова Кабул, Кандагар, Газни, Кундуз, Мазари-Шариф, Герат станут для нас теплыми и родными, вызывая в нас острые приступы ностальгии по прежней службе и возвращая нам, повзрослевшим и постаревшим, нашу молодость. Через равные промежутки времени вверх и вниз по Амударье проплывал сторожевой пограничный катер с крупнокалиберным пулеметом на носу. Облокотившись на него, курили и разговаривали между собой два стража границы. Почти возле уреза воды, рядом с Мостом Дружбы, на высоченной дюралевой сторожевой вышке мужественный пограничник стойко охранял покой и мирный труд советских граждан, зорко разглядывая в бинокль вражеский афганский берег. «Вот служба!» — подумал я, — «Катайся себе на катере, кури да поглядывай на берег. Что так не служить?! А нас сейчас перебросят на тот берег, и что там с нами произойдет за два года?.. Обратно живыми и здоровыми — точно, вернутся не все». Солнце бойко поднималось к зениту, температура перевалила за тридцать и в «парадках» становилось жарковато. Один за другим мы стали сбрасывать кители на свои вещмешки, в которых держали все свое военное имущество: смену зимнего белья, хэбэ, сапоги, новые портянки, мыльно-рыльные принадлежности и сухпай. Большего имущества солдату срочной службы Устав иметь не позволял. К ремешкам вещмешков были приторочены скатки новеньких шинелей. Третьего дня наш эшелон вышел из Ашхабада. Горячей пищи в пути следования не разносили, но мы, снабженные своими старшинами по нормам довольствия, не испытывали нужды в провизии. Наш воинский эшелон пропускал все встречные и поперечные составы и на частых остановках добрые узбечки, догадываясь, что нас везут не на курорт, дарили нам лепешки, дыни и виноград. На каждой такой остановке по обе стороны вагонов соскакивало оцепление из сержантов сопровождения. И, хотя к автоматам, висевшим у них за спиной, были присоединены магазины, нам достоверно было известно от тех же сержантов, что патронов в них нет. Тогда от кого они нас охраняли? Или кого — от нас? Тем более, это были «наши сержанты», которые полгода гоняли нас в учебке, проживали с нами в одних казармах, и сейчас ехали в одних вагонах с нами, и любой из нас мог взять автомат во время движения поезда — просто так, орехи поколоть. Автоматы висели на крючках в плацкартных купе. Когда узбечки подходили к эшелону, чтобы угостить нас вкусными дарами Юга, сержанты, понимая, что в следующий раз отведать дынь и лепешек нам придется нескоро, деликатно отворачивались, делая вид, что возле вагонов никого нет посторонних. В вагонах во всю шло празднование «Деревянного дембеля» — окончания учебки. Пусть до настоящего дембеля еще так же далеко как до Пекина раком, но первый шаг уже сделан: выкаканы мамины пирожки, получено первое звание и приобретена воинская специальность. Мы уже не те мальчишки, которые полгода назад, робея, зашли стадом за ворота своих городков, а полноценные и обученные солдаты. Военная косточка. Сержанты-узбеки и туркмены предлагали «нас» — легкий наркотик. Темно-зеленый пахучий порошок надлежало засыпать под язык и не глотать, а сплевывать обильную слюну. Я попробовал, но ничего не почувствовал кроме горечи во рту. К тому же захотелось пить. Русские и хохлы где-то заблаговременно раздобыли несколько бутылок водки. Водки было мало, желающих в вагоне много. Ее разливали по колпачкам от фляжек, чтоб каждый мог выпить за Деревянный дембель. Я выпил свой колпачок, с восторгом поздравил всех новопроизведенных сержантов с Деревянным дембелем и тем, что именно нам выпало ехать в Афган, откуда мы все вернемся героями в орденах и медалях, как тут кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. За моей спиной стояли браться Щербаничи из моей второй учебной роты. — Пойдем, выйдем в тамбур, — позвали они. — Зачем? — удивился я. — Покурим. — Курите здесь. Кто чего скажет? — предложил я им. — Пойдем, — настаивали они. — Ну, пойдем, — нехотя согласился я. Уходить из вагона, в котором шло веселье, не хотелось. Щербаничи были братья не родные, а сводные. И оба — как для прикола — Славы. Только старший — Вячеслав, а младший Владислав. Разница между ними была несколько недель и не так бросалась в глаза, как их полное несходство между собой. Старший, небольшого роста, чернявый, с острым кавказским носом, похожий на нахохлившегося вороненка — его мать была чеченка, а младший — высокий, светловолосый с открытым и честным лицом, которое не мешало ему врать с три короба, если это было нужно или к тому представился случай. Его мать была хохлушка. Мы вышли в тамбур. — Бычий кайф, — презрительно фыркнул Щербанич-старший. — Что — бычий кайф? — не понял я, что это он про водку из колпачков. — На, держи, — Щербанич-младший протянул мне папиросу, — взрывай. — Косяк? — догадался я. — Косяк. Взрывай. Объяснять как «взрывать» косяки мне было не нужно. Братья сами были родом из Ашхабада, служили в родном городе и друзья иногда через забор передавали им «грев». Это из их рук я еще в учебке попробовал свой первый косяк и был с ними полностью согласен, что водка — да, это бычий кайф, а «нас» — полное дерьмо. Когда мы вернулись обратно в ликовавший от иллюзии временной свободы вагон, глаза наши были красными как у вампиров, а самих разрывал истерический, совершенно идиотский смех: анаша, и впрямь, была недурна. В Термез мы прибыли уже ночью. На платформе стояли армейские тентованные «Уралы» в которые по приказу сопровождавших и встречающих офицеров мы погрузились так стремительно, что я не успел полюбоваться архитектурой термезского вокзала. Как только мы погрузились, пологи тентов были за нами закрыты, и под тентом образовалась темнота — хоть глаз коли. Едва колонна тронулась, кто-то из угла сказал: — Эй! Кто там рядом? Откиньте тент. Может, последний раз Союз видим. Проворные руки отстегнули застежки и подоткнули полог под крышу тента. За нами ехал такой же «Урал», обдавая нас светом фар. Стало гораздо светлее. Как от электросварки: контуры резче, а тени глубже. За бортами проплывал узбекский пыльный городок. Горели уличные фонари. Поодиночке и группами попадались гражданские, у которых были свои дела, и которым не нужно было отправляться завтра на войну. У меня комок к горлу подкатил от такого несправедливого устройства жизни: «они, значит, могут пить вино или пиво, ходить на дискотеки, трахать девчонок, а я, в свои восемнадцать, должен ехать в этот проклятый Афган, откуда неизвестно: вернусь ли я героем и вернусь ли вообще?!» Судя по лицам моих соседей, все мы думали об одном и том же. Если час назад армия казалась нам эдаким «пионерским лагерем», где тебя разбудят, покормят, развлекут пусть тяжелыми и непростыми, но интересными и новыми занятиями, а офицеры и прапорщики — это что-то вроде строгих пионервожатых, то сейчас остро пришло осознание того, что игры кончились. Начинается настоящая и трудная взрослая жизнь. Мужская и суровая. Термез быстро кончился — городок небольшой. «Уралы» вышли на трассу и прибавили газу. Вокруг была глухая и темная ночь. Ничего интересного увидеть было нельзя. — Закрывай, — раздался тот же голос, — Дует. Полог упал на свое место. В полной темноте ехали недолго: минут через пять колонна остановилась. — К машине! — раздалось снаружи. Полог снова был откинут, и мы попрыгали из кузова. Ни хрена не видать. Только огромное звездное темное небо над головой. Где-то севернее горело зарево от фонарей Термеза. Включилось несколько железнодорожных переносных фонарей в руках у офицеров. — Становись! Лучи фонарей перебегали по толпе возле машин. Мы быстренько построились в кювете лицом к колонне. Не по ранжиру, а просто в две шеренги, что бы нас удобнее было считать тем, чьих лиц из-за слепящего света мы не видели. Офицеры, стоя выше нас на дороге возле «Уралов» переводили лучи фонарей вдоль строя. Началась перекличка. Через несколько минут было удостоверено, что все в сборе, по дороге никто не отстал, не сбежал и не умер. — Кругом! — прозвучала команда. Мы развернулись. Лучи прорезали темноту поверх наших голов и осветили три огромных армейских палатки. — Здесь и будете ночевать. Подъем в шесть-ноль-ноль. Из палаток по нужде выходить не далее двадцати метров. По одному советуем не выходить. Разойдись. Спеша занять койки строй, рассыпавшись, бросился к палаткам. Нас было человек триста, а спальных мест во всех трех палатках никак не могло быть больше двухсот. Ночевать на голой земле, хоть это, может, и романтично, никто не хотел, поэтому, пока фонари офицеров освещали путь, сержанты бежали занимать койко-места. Передовые и расторопные вбежали в палатки и застыли возле входа: двухъярусные кровати уже были заняты счастливчиками, прибывшими раньше нас. — Чего встали? — раздалось за спиной, — Проходи! По двое размещайтесь. Это только на одну ночь. Завтра, в Афгане, на пуховых перинах спать будете. А ну, кто здесь есть? Всем подвинуться. Что б на каждом месте я через минуту наблюдал по два человека! С кряхтеньем и ворчаньем нам стали уступать места. — Откуда, мужики? — спросил кто-то из лежащих. — Из Ашхабада, — ответили ему. — Эй, — кто-то потянул меня за галифе, — чего стоишь? Ложись со мной. Ты откуда родом? — Из Мордовии, — ответил я, укладываясь «валетом». — Жаль, — протянул голос так разочарованно, что я едва не пожалел, что я из Мордовии, а не откуда-нибудь еще, — не земляк. «Ну и хрен с тобой», — подумал я и моментально уснул. В шесть-ноль-ноль нас разбудили и к нашей вящей радости не погнали на зарядку, которая надоела всем за полгода в учебке. Возле палаток дымила полевая кухня. Возле нее стоял незнакомый майор. — Значит так, бойцы! — начал он, — Двадцать минут на оправку и на приведение себя в порядок, полчаса — на получение горячего чая, пять минут на завтрак. Горячей пищи не будет: сухпай у вас должен быть с собой, а обедать будете уже на новом месте службы. Через час — построение на этом месте. Не забудьте наполнить чаем фляжки. Вопросы? — Никак нет! — Разойдись. Через час нас построили в четыре шеренги, заново произвели перекличку и, «напра-во, левое плечо вперед, шагом — марш!», привели на этот плац. 2. Как пересекают границу Однако, стало припекать: было около десяти и солнце поднялось уже высоко. Четвертый час, с семи утра, толклись мы на этом плацу. Майор провел нас за колючую проволоку, сказал: «Вольно» и удалился. Двое пограничников закрыли за ним ворота — две деревянные рамы с натянутой «колючкой», — еще двое с автоматами залезли на вышки по периметру и… всё. Никаких команд. Впервые за последние полгода мы не получили никакой команды! Дело в том, что жизнь в учебке расписана по минутам: 6–00 — подъем. 6–15 — построение на зарядку. 6–20 — 7–05 — зарядка (трехкилометровый забег, турник, брусья, прыжки через коня). 7–05 — 7–25 — умывание, оправка, заправка коек (одеяло — «кирпичиком», подушка — «треугольником», полосы на одеялах — в сплошную линию). 7–30 — утренний осмотр. 8–00 — завтрак. 8–30 — утренний развод. 9–00 — начало занятий. И так до самого отбоя. Личное время — 30 минут в день. Но и оно забито: зубрение уставов Советской Армии (если в классе не запоминаешь), подтягивание и отжимание (если на ФИЗО отстаешь), чистка оружия — просто, чтоб тебя задолбать, чтоб не сидел без дела. Ибо, армейский принцип: «Солдат пять минут без работы — преступник!» — в учебке возведен в абсолют. Промежутки между мероприятиями — 4–5 минут: как раз столько, чтобы хватило выкурить почти целую сигарету. Передвижения — либо строевым, либо бегом и непременно строем. Идут двое — обязательно в затылок друг другу. Идут трое — двое «в затылок», третий — ведет этих двоих. Все трое — в ногу. Иначе — два наряда вне очереди. На приведение обмундирования в порядок времени не отведено. Но за грязную или неопрятную форму — моментальная расплата. После отбоя стираться нельзя: после отбоя, по уставу, курсанты должны отдыхать с закрытыми глазами. Проверяющий специально это контролирует. Только через час после отбоя, когда казарма оглашается раскатистым храпом двухсот глоток, дневальный ходит и будит курсантов, которые с вечера перевесили свои полотенца с головы койки в ноги: просыпайся, иди, стирайся. И двадцать четыре часа в сутки — в строю. Ни на минуту ты не остаешься один на один с собой и своими мыслями. Двадцать четыре часа в сутки вокруг тебя сплоченный мужской коллектив, всегда готовый придти тебе на помощь, если ты получил продуктовую посылку из дома. Странное дело: к такому жесткому распорядку привыкаешь легко и прочно уже через два месяца. Уже через два месяца прекращается понос от комбижира, изготовленного из переработанной нефти, и «каши-параши», предназначенной скорее для оклейки обоев, нежели для человеческого желудка. Голова полностью отключается от мыслительного процесса и привыкает только получать и выполнять приказы — точно, беспрекословно и в срок. Ты, еще несколько недель назад свободный гражданский человек, полностью растворяешься в другом армейском принципе: «Солдат должен знать только пять слов: так точно, никак нет, есть, я и ура! А язык солдату нужен только для заклеивания писем» и на вопросы проверяющего «дяди с большими погонами», как и ожидают от тебя твои отцы-командиры и сам «дядя», громко и четко выговариваешь: «Курсант Пупкин! Жалоб и заявлений не имею!». А через полгода, напичканный «политикой», натасканный на полигоне, спортгородке и в учебном классе, привыкший отбивать шаг и горланить строевую песню громче, чем соседняя рота, намотавший сотни километров на кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый «вирус», блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом «отмазаться» от любой работы. Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек «стройно», то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном «колючкой», охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. «Строй — святое место!» — вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут — неслыханное дело! — стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две — беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии — один шаг: Кто-то вышел из строя: «А чего это мы здесь стоим как дураки?» и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу. Спасибо тем, кто не пожалел асфальта на этот плац — нам не было тесно. Четыреста сержантов, побросав вещмешки, уселись на них в кружочки по родам войск и по учебкам: танкисты с танкистами, связисты со связистами. Разведчики, зенитчики, саперы, водители, мотострелки — у всех образовался свой собственный кружок, сообразно законченному учебному подразделению. У нас тоже образовался свой кружок: из четырехсот сержантов только тринадцать окончили ашхабадскую учебку связи — лучшую в ТуркВО. Кроме меня и Щербаничей было еще десять человек: семь из нашей второй роты и три из первой. Мы выбрали себе местечко в уголке плаца, под вышкой с погранцом, и эти счастливым числом — тринадцать — уселись на вещмешки в круг. — Ну, что, мужики, надо бы подкрепиться? Мысль была дельная. Из вещмешков были извлечены хлеб и незаменимые консервы «каша гречневая со свининой». — А есть у кого-нибудь нож? Ножа не было. — Может об асфальт потереть? — Зачем? — Щербанич-младший обернулся к сидевшим рядом танкистам, — Пацаны, нож есть? — Сами ищем, — буркнули соседи. Щербанич не успокоился и пошел бродить по плацу в поисках ножа или чем там можно открыть консервы. Через пять минут он нашел у разведчиков отличный нож. Наши банки были моментально вскрыты, нож возвращен разведчикам, а танкисты, не решаясь шевельнуть лишний раз языком, чтобы спросить нож, яростно терли свои консервы об асфальт. Доев свою банку и отшвырнув ее за «колючку», Щербанич-старший, сыто щурясь, обернулся к танкистам, все еще скребущим плац, и спросил: — Пацаны, знаете три степени чистоты? Танкисты не знали. — Грязный, очень грязный и танкист, — пояснил он им, — Эх, теперь бы поспать. Я тоже выкинул пустую банку за периметр, облизал ложку и потянулся за фляжкой с чаем. Чай — теплая желтая жидкость — оказался на мое удивление сладким. Поев, закурили, а покурив ощутили в себе потребность отлить. В другом углу плаца стоял одинокий «скворечник», но подходы к нему были густо «заминированы» предыдущей партией. Нечего было и думать, чтобы пробраться в него, не замарав ботинок по щиколотку. Но оправляться на плацу тоже не хотелось. Я осмотрелся: — Зырь, пацаны, — показал я на участок «колючки» метрах в шести, — дырка. В том месте, которое я присмотрел, нижняя нитка «колючки» была втоптана в землю, а та, что над ней, сильно провисла. — Пойдем, — я указал рукой на дырку в периметре. — Стой! Куда? — раздалось над головой. Погранец свесился с вышки и пытался нас остановить. — Сношать верблюда, — бросил я ему через плечо, — пойдем, пацаны. — Стой! Стрелять буду, — не унимался настырный погранец. Пришлось повернуться к нему лицом. — Ты, что ли, стрелять-то будешь? — Стой! Покидать плац и выходить за периметр запрещено! Я все-таки покинул плац и вылез за периметр, потому, что «терпение подходило к концу», но любопытство мое оказалось сильнее: — А из чего стрелять-то собрался? — спросил я у вышкаря, — Из пальца или из жопы прямо в сапоги? — Я сейчас позвоню в караулку, — пригрозил погранец. — Звони, — разрешил я, расстегивая ширинку. Что вы думаете? Одной дырки в ограждении оказалось слишком мало для четырехсот человек и, воодушевленный примером связистов народ, смело стал делать в периметре новые дырки для собственных нужд. Какое-то время броуновское движение между плацем и кустами за периметром шло так весело, что никто не заметил нарастающий шум, а когда опомнились, над нашими головами прошелестели лопастями две вертушки и сели рядом с плацем по другую сторону «колючки». «Вот!» — застучало у меня в висках, — «За мной!» Никогда еще я не летал на вертушках. Сердце колотилось от предвкушения новизны полета и, еще больше, оттого, что через несколько минут я окажусь на огненной, обагренной кровью земле Афганистана. Через несколько минут на плац зашел «наш» майор, сержант-пограничник и какой-то грязный оборванец, обсыпанный пылью как мельник мукой, в лохмотьях, которые, если присмотреться и включить фантазию, напоминали хэбэ четвертого срока службы. — Становись! Моментально образовался прежний строй. Майор, прохаживался вдоль строя. — Сейчас те, чьи фамилии назову, отвечают: «я!», выходят из строя и строятся, — он показал на оборванца, — возле капитана. Я обалдел! До меня только сейчас дошло, что оборванец и есть «покупатель», прибывший за партией сержантов для своей части. «Вот этот вот… Не знаю как его назвать… Ка-пи-тан?! Там что? Все такие?! Что ж там творится-то, Господи?» Остальные, глядя на капитана, обалдели не меньше меня: если «там» капитаны ходят в таком виде, то что можно сказать о сержантах и рядовых? Меж тем, я напряг свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить того момента, когда мне следует выкрикнуть «я!». Наш строй поредел человек на двадцать пять, но своей фамилии я не услышал. Может, они ошиблись? Но нет, капитан пересчитал «выкликнутых» и повел их к вертушкам. Значит, в его списке все сошлось, и меня там не было. Майор повернулся к нам: — Разойдись. Начиная с пол-одиннадцатого, пары вертушек стали подлетать к плацу каждые полчаса. Из вертушек вылезал очередной оборванец-офицер и в сопровождении майора и сержанта-пограничника шел на плац. Нас строили, выкликали новые фамилии и очередная группа, похватав вещмешки, грузилась на вертушки. Моя фамилия не упоминалась. Меж тем, кружки на плацу становились все уже, оставшиеся от каждого кружка два-три человека образовывали новый кружок с такими же оставшимися из других кружков. Время шло к четырем, на плацу остались только человек двадцать сержантов различных родов войск, а вертушек больше не было и, похоже, не предвиделось. Нашу догадку подтвердил вышкарь: — А вертушек сегодня больше не будет, — осклабился он с вышки. — А ты откуда знаешь? — вскинулись мы. — Так они после трех обычно не прилетают, а время — четыре доходит. — А нас тогда куда? — Не знаю, — пожал плечами погранец, — может, завтра полетите.