Мещеряков Юрий Альбертович
Поле брани

 Осень выдалась тяжелой. Каждый день то одна, то другая рота ввязывались в бой, по расположению полка регулярно часа в три-четыре пополудни били минометы, а еще эти подрывы... Каждый день убитые, раненые, изувеченные, потери шли непрерывным потоком, и в какой-то момент это стало до низости привычным. Мрачной тучей над полком висела тревога и ожидание чего-то предначертанного, солдаты перестали улыбаться, и мне было не по себе, оттого что они все еще доверяют своим офицерам, их умению вести войну. Я и сам поборник армейских традиций, горжусь славой нашей армии, но... Военная машина давала сбой. И пусть спрячет подальше свой героический пафос тот, кто не был той осенью в Панджшере, я не смогу ему объяснить, как это просыпаться с вопросом, чья сегодня очередь? Мне нечего придумывать -- мне бы только не забыть.
   К тому времени я прослужил в Афгане более полугода, это серьезный срок, несколько месяцев командовал ротой, всё ущелье вместе с ней от Гульбахора до ледяных верховьев прошел, много чего увидел и понял, но вот только не смысл этой затянувшейся войны. Мы с афганцами или с кем? А если мы с афганцами, то кто же тогда против нас? Не складывается что-то... Да, и черт с ним со смыслом, стоит только перешагнуть через штамп, вбитый в голову, и сразу станешь незванным гостем, интервентом, хуже того -- оккупантом, а безжалостный душман, моджахед превратится в отважного патриота. И что со всем этим делать? Кто-то ответит? Нет уж, повременим с ответами, у меня люди, целая рота, и завтра очередной рейд, а перед рейдом такие вопросы себе лучше не задавать, получил приказ -- выполняй, философ...
   То, что солдаты доверяют, мне по крайней мере, я узнал совершенно случайно, это было открытие, равного которому нет. Совсем недавно, в конце августа, когда моя рота шла в передовом отряде полка, на нас сбросила несколько бомб своя родная авиация. Бывает, все мы люди, все ошибаемся, главное, с кем Господь Бог, так вот, в тот день он нас не оставил. Не то летчики были с похмелья, не то молодые совсем, но первые бомбы в нашу высоту не попали и ушли с большим отклонением влево и вправо, я даже не сообразил, что они хотели. И только третья легла так близко, что до самого последнего, самого бестолкового бойца дошло, какая им нужна цель. И вот четвертый заход. Со стороны солнца, как учили. Штурмовик забрался высоко, лег на боевой курс, превратился в точку. Он падал прямо на меня, а я стоял в полный рост, приложив к глазам ладонь, завороженно смотрел в синюю бездну и знал, что сейчас произойдет. Теперь он свою цель достанет, то есть меня и мою роту. Странно, но в этот момент я был совершенно спокоен. Нет, я не безбашенный, и думаю, что не дурак, но в жизни бывают вспышки озарений, когда понимаешь, что все это нужно принять, как есть, как свою судьбу. Точка росла. Потом их стало две - это отделилась бомба со стабилизирующим парашютом - мертвящая тишина наполнилась последним шелестом...
   Из-под своих нехитрых укрытий, из-под камней, разбросанных по голому хребту, ко мне бежали мои солдаты, они бежали со всех сторон - в их глазах дикий страх смешался с надеждой, в эти последние, то есть крайние секунды они верили, что я их спасу! Или так проявляется инстинкт, этот необъяснимый внутренний компас, заменяющий рассудок? Если так, то десятки магнитных стрелок были обращены ко мне, как будто в эти секунды я стал железным. Сказать, что я был потрясен, ничего не сказать, я должен был их спасти! Я должен! В этом и было озарение. Колька-замполит схватил меня за грудки:
   -Командир! Полундра! Спасайся, кто может! - Он кричал, он был безумен, и я сильно ударил его по лицу, чтобы он замолчал.
   -Заткнись, сука, без паники! - Я злобно шипел, подавляя его бурные эмоции. - Ложись! На землю! - Теперь я орал во всю глотку, чтобы меня не только слышали, но и беспрекословно подчинялись. Бойцы улеглись плотно, голова к голове в два слоя, как пирог, и мы с замполитом легли на них сверху, обняв их руками и ногами. Опустив голову в эту теплую человеческую массу, я сказал самые добрые, самые идиотские слова, какие только смог придумать:
   -Теперь все в порядке, вместе умирать не страшно, нам не будет больно, -- я не кривил душой и сам верил в то, что говорил,... что нам не будет больно.
   Никогда раньше не знал, как долго они падают... Разрыв! И больше в мире не осталось никаких звуков. Земля под нами поднялась, как будто тяжело вздохнула, и медленно осела. Я боялся открыть глаза, пошевелиться и вытягивал, как жилы, секунды ожидания. И все молчали и не шевелились. Наконец, я приоткрыл один глаз - все вокруг, включая небо, стало коричневым, клубы пыли и больше ничего. По телу теплой волной растекалось блаженство то ли расслабления, то ли отупения, поди разбери, когда все мысли закончились, и заводить их заново не было никаких сил.
   Первым не выдержал паузы замполит. Он вскочил, отряхиваясь от слоя густой пыли, и деловито начал отсчитывать шаги к краю воронки.
   -Командир, девять метров!
   Я смотрел не на воронку, а на маленький, не выше одного метра, бугорок между нами и этой воронкой и медленно понимал, что он принял на себя все осколки и ударную волну, а ведь это он и есть отметка нашей высоты. Колька все также бодрился.
   -Если бы эта дура разорвалась чуть ближе, нам была бы крышка.
   -Ты что, охренел, какие если... Лучше радиостанцию давай, надо спросить у комбата, что у нас сегодня с авианаводкой.
  
   Это была увертюра. И вот пришла осень. Стояла удушающая жара, в горах давно пересохли десятки родников, обозначенных на карте, а после летних скитаний, как тараканы после травли, в ущелье стягивались духи. Мы их и ненавидели точно так же, как этих тараканов, готовые растоптать армейским ботинком, они в ответ платили нам искренней взаимностью. За нашей спиной остались несколько месяцев почти непрерывных рейдов, и в моей крови поселился устойчивый вирус отвращения к тяжелым, невыносимым переходам по заоблачным хребтам, высотам, замысел которых был слишком прямолинеен и очевиден. Наверное, поэтому духи готовили такие удачные, такие выверенные засады. Да еще весной, покидая ущелье, они оставили в нем тысячи мин, и все это время наши солдаты и офицеры рвались на этих минах, теряли в горах ноги и руки, жизни. Зачем? Этот вопрос долгим эхом повис над Панджшером, не находя ответа. Конечно, высоким правительственным мужам он был известен, в их совершенно секретных документах есть ответы на всё. Нам же, скрипя зубами, оставалось верить, что завтрашний день все-таки наступит и будет по крайней мере не хуже предыдущего.
   Разведывательно-поисковые действия, как правильно назывались наши рейды, не приносили желаемых результатов, мы наматывали несчетное количество километров горных троп, подбирались к пятитысячникам, прочесывали брошенные кишлаки, солдаты теряли до двенадцати килограммов веса за один только выход, и чаще всего -- напрасно. В небе, над ущельями, постоянно барражировала армейская авиация, батареи стволов орудий и реактивных установок были готовы обрушить тонны железа на затаившегося врага. Но им всегда нужны цели, точные цели. Вот мы их и искали. Моджахеды, воины ислама, а суть та же, духи, будь они прокляты, уходили от открытого контакта. Их партизанская война строилась на засадах, на коротких стычках, так, чтобы наверняка. И надо отдать им должное, это они умели делать.
   Обычно все начиналось ближе к вечеру, на заходе солнца. Ярко-желтый диск слепил глаза, закрывал горизонт и очертания гор, приятная прохлада обволакивала потные тела, близость ночного привала убаюкивала, и самый стойкий солдат гнал от себя мысль, что на войне не бывает выходных. Мои люди уставали неимоверно, мне иногда казалось, что им все равно: жить или умереть. И именно к вечеру в их глазах появлялось это пугающее равнодушие. Иногда я замечал, как безучастно они смотрят в пропасти, подумаешь, ерунда какая, постоять на карнизе небоскреба. И вправду, ерунда...
   Но вот пришла очередь и моей роты вкусить истинную, глубинную сущность любой войны - науку жить и умирать.
   Не любил меня комбат, не любил, наверное, с этого все и началось. Моя рота почти всегда в батальоне шла первой, разгребала всякое дерьмо. Впрочем, успешно. Я со своими ребятами в порядке обмена опытом мог бы преподать урок горной войны любому специалисту. Мы часто шли без тропы и поэтому меньше подрывались на минах, мы использовали перебежки, ползали по-пластунски, применяли огневое прикрытие, когда в воздухе висела опасность, мы шли несколькими колоннами вместо одной, и это давало возможность для маневра в бою. В этот раз все вышло не так.
   Высота 3141 в верховьях Пьявушта чуть возвышалась левее основного хребта, тянула его к себе, отчего тропа, шедшая по хребту, изгибалась дугой. Мы уже миновали Чимальварду, кишлак, лежащий в глубине ущелья. До высоты оставалось километра два, если идти по гребню хребта, теперь она хорошо была видна и без бинокля. На сегодняшний день это была конечная точка пути и манила она к себе не только одуревших от усталости солдат. Комбат вышел со мной на связь. Он дал команду роте сойти с гребня и дальше выдвигаться по выгнутой тропе, напомнил про мины. С минами беда, и напоминать не надо, а вот местность передо мной просматривалась на всю глубину задачи, и я не насторожился. Действуй я один, без соседей, без поддержки, никогда бы не отдал гребень, потому что уже знал, как попадают в засаду. Потому что обратные скаты всегда дают шанс на успех. Потому что в этот раз справа и сверху мы оставляли продолговатую возвышенность. Пологая, без видимых расщелин и завалов камней, она не вызывала опасений, а уже через двадцать минут осталась за моей спиной. Ни одна из рот, шедших следом, эту возвышенность не заняла, но этого я уже не видел.
   В голове ротной колонны, медленно прощупывая податливый грунт, шли три сапера, за ними - десять человек из четвертого взвода с Петей Костюком, командиром, сзади в пятидесяти метрах - я с группой управления, а уж дальше - вся моя остальная пехота. Прошлой ночью Петя просился в отпуск, к младшей сестре на свадьбу, я пообещал его отпустить, вот только закончим эту операцию. Его взвод по тропе миновал иссеченную трещинами десятиметровой высоты скалу, вступил на усыпанную валунами площадку и скрылся на повороте из виду. Скрылся навсегда.
   Вот оно! С грохотом и визгом убойные цветные жала, трассирующие пули ровной строкой воткнулись чуть левее меня и тех, кто шел следом, обсыпав нас крошками, кусками щебня, отбросив к скале. Тут же вторая и третья очереди вспахали и тропу. Это пулемет, бьет плотно, с короткой дистанции. Нас отсекают. Потом займутся Петькиным взводом. А может быть, уже начали. Найдя какую-то щель в каменной стене, я втиснул в нее правое плечо, попробовал отдышаться, не получилось. Сердце било так, что эта стена сотрясалась, но мне повезло, я не успел почувствовать страх. Напрасно я кричал, чтобы Петька врезал из всех стволов и отходил, это был единственный шанс, но меня никто не слышал. Я оглянулся, ребята из моей группы распластались, где упали и даже не пытались поднять головы. Они и не могли это сделать, настолько плотным и яростным был огонь. Их хватало только на то, чтобы ладонями, ногтями выгребать из-под себя щебень, песок, пытаясь втиснуться ребрами и локтями в сырую плоть земли. Патронов у духов было много, хорошо подготовились. Чуть дальше по склону методично вспухали фонтаны земли, пули брили стену, бились в камни у самых ног, непрерывно, как дождь, сыпались осколки камней, высеаемые из валунов, из скалы, страшно, до зубного скрежета, выли рикошеты. Мы молчали, и никто на нашем месте не сумел бы ответить огнем на огонь. Так вышло, и мы опять разгребали дерьмо.
   -А-ну, голос подай, кто жив!
   За моей спиной все было в порядке, откликнулись все пятеро, судя по голосам никто не паниковал. У меня самого немного дрожали пальцы левой руки, это излишек адреналина, надо бы закурить, а там разберемся. Чему быть, того не миновать, логика, черт бы ее побрал. Странно, но с этим гадким табачным дымом всегда приходило равновесие. Дым заполнял легкие, вбирал в себя всю черную энергетику, всю грязь и вместе с ней уходил на выдохе. Ситуация стала проясняться. Четвертая рота шла за нами также ниже гребня хребта и тоже была под огнем... Не под таким плотным, как у нас, но разве ж они что-то предпримут? Не смогут, да и зачем им подставляться? Вот за это и не любил меня комбат, за изобилие свежих мыслей. Если уж воевать, то азартно, с выдумкой, это я так думал, а о чем думал он, не знаю. Замыкающая пятая рота должна была перевалить через хребет, занять возвышенность за моей спиной, обойти ее и хотя бы одним пулеметным расчетом вжарить по духам. Должна была. Где-то сзади были и минометы, работа по этой высотке как раз для них. Но зачем же весь батальон пошел по одной простреливаемой тропе? Похоже, не ходить мне в любимчиках.
   Духовская высота от меня хорошо просматривалась, расстояние до нее не превышало двухсот метров, перед ней естественным рубежом лежала каменная гряда. Пришла пора и мне приниматься за работу. Приложив приклад к неудобному левому плечу, я начал методично, пуля за пулей, обрабатывать каждый камень, каждый выступ, за которым мог быть враг. Теперь было важно не дать им прицельно стрелять, заставить залечь, отойти, а если уж кто-то получил бы отметку во лбу, так разве я против, на все воля Аллаха. Духи действительно на время притихли, оказавшись под огнем, им не понравилось, но потом стрельба разгорелась с новой силой. Рядом, уткнувшись носом в щебень, лежал мой замполит, он правильно делал, что молчал и не задавал дурацких вопросов. Вообще-то Колька Черновязов душевный человек, компанейский, а то, что как-то терялся в бою, так что ж судить, у каждого есть свой предел терпения и выдержки, я никогда его за это не упрекал и никому об этом не рассказывал. Это были наши внутренние ротные дела. Зато он умел вправлять кишки в распоротые животы и собирать оторванные ноги, а я не умел и не мог. Сегодня он даже пытался стрелять, выглядывая из-за своего плоского камня, но его горячие гильзы прямиком били мне в лицо, в шею, и мы эту затею оставили.
   Бой не стихал, и вот замполит не выдержал:
   -Командир, надо бы комбату доложить.
   -С его КП здесь прямая видимость. Так что, все он видит и все понимает. Загнал нас в западню... - Свинцовые жала продолжали бить стены, прощупывать наше логово, долбежка не ослабевала, и нам приходилось кричать друг другу. -- А ну его, к черту!
   -Но у нас там четвертый взвод!
   -Да, у нас там четвертый взвод! И чем он им не поможет? Ему бы теперь о себе позаботиться, разбор будет.
   Не знаю, сколько прошло времени, солнце уже приблизилось к линии гор, к горизонту, когда стрельба сместилась правее, за уступ нашей скалы, где был Костюк со своими солдатами, а чуть позже выше, почти над над нами, раздались глухие разрывы гранат. Внезапно в ущелье ворвался и повис над ним дикий безумный вопль. Неистовый, истерзанный, он вобрал в себя все последние силы чьей-то изрубленной, уходящей жизни. Он проникал иглами в мой мозг, раздирал душу, и это было невыносимо. Я стал обездвижен, я окаменел и скорее почувствовал, чем понял, что никто не стреляет. За угасшим эхом пришла абсолютная, звенящая тишина. Время тянулось, но все люди по обе стороны вражды продолжали молчать.
   -Товарищ лейтенант, - я уже целую вечность ждал известия оттуда, из-за скалы, и этот приглушенный голос вывел меня из оцепенения.
   -Абдукадыров, ты?
   -Нас осталось трое, все остальные убиты.
   -Что с Костюком?
   -Его разорвало гранатой.
   -Отходите, я вас прикрою... - Мы не успели договорить, несколько стволов с той стороны ударили по Абдукадырову на звук его голоса.
   -Товарищ лейтенант, не стреляйте, мы идем, мы сами.
   За скалой, где-то недалеко, долгой очередью загрохотал пулемет. Почти тут же, пригибаясь, оттуда выскочили два сержанта, Абдукадыров и Коцуев, я их уложил рядом с замполитом. Последним шел в полный рост, именно шел, рядовой Сергей Стансков. Тогда я еще не видел фильма про Рембо с крутым Сильвестром в главной роли, тогда я видел, как это делает двадцатилетний русский парень. Он медленно двигался спиной вперед, ощупывая ногами камни и оставаясь к врагу лицом. Тяжелый, мощный пулемет ПК, словно вросший в его правую руку, длинными очередями перемалывал пулеметную ленту. Он заставил духов заткнуться и теперь хладнокровно и расчетливо месил весь этот бугор с наименованием 3141.
   Станскова направили ко мне в роту около месяца назад из штаба дивизии, проштрафился, рядовой не поделил с каким-то полковником девчонку в Баграме, а может, и не с полковником вовсе, важен итог - его отправили дослуживать до "дембеля" в самое злачное местечко, в Панджшер. Эту историю я узнал случайно, поскольку в документах в качестве основания для перевода значилась самовольная отлучка. Романтическая история и, кажется, совсем не вымысел: Стансков вел себя сейчас настолько отважно, настолько неустрашимо, как будто собирался жить две жизни. Или просто играл в рулетку... Думай, что хочешь, только выбора у этих троих не было.
   -Коцуев, давай со Стансковым в тыл, прикроете нас сзади.
   Мы с Колькой в два ствола плотными очередями начали обрабатывать высоту, чтобы парни смогли отойти на тыльную позицию. После разрывов гранат я понял, что духи нас обходят, что сзади наших нет. Как такое случилось, не знаю, но расчитывать оставалось только на себя.
   -Абдукадыров, теперь ты, докладывай.
   -Саперов убили сразу, всех троих. Мы за ними шли и успели укрыться, духи нас долго не доставали. А потом началось! Они нас стали расстреливать в спину, почти в упор.
   -Все, не продолжай.
   Последнее черное стеклышко легло в мозаику разгрома. Значит, духов в тылу сначала не было, а потом, определив, что на обратную сторону хребта ни одно из наших подразделений не вышло, они сделали расчетливую вылазку. Это же так просто. Логика.
   -Замполит, передай Лойке, пусть связывается с дивизионом, пристрелочный - прямо по отметке 3141, теперь можно. Связиста я не видел, он был где-то в камнях, в нескольких метрах за моей спиной, но его нервный, дрожащий голос расслышал:
   -Они приняли заказ, но дадут пристрелочный на пятьсот метров дальше.
   -Что-о?
   -Они боятся в нас попасть, мы слишком близко от цели.
   -Скажи, пусть дают. Впереди живых нет. Мы все в укрытии.
   Но тут Лойку словно прорвало, его безумные надрывные слова открытым текстом полетели в эфир:
   -Спасите нас! Всех убили, нас осталось только восемь человек! - Это была истерика, и ее нужно было немедленно пресечь.
   -Ты что несешь! Ты что несешь? Я тебе башку о камни разобью, гаденыш, а ну, в глаза мне смотри. - Я вырвался из плена своего укрытия, на мгновенье забыв о вражеских выстрелах, напоминающих удары бича. - Вот он - я, живой, и умирать не собираюсь, ты понял меня? Абдукадыров, станцию ко мне.
   Реакция в эфире последовала тут же, на связь вышел сам командир полка.
   -"Ява", доложи, что у тебя. - Я уже погасил необузданную вспышку гнева и с командиром говорил спокойно и выдержано.
   -"Стрела", "Ява" на связи, веду бой, в головном взводе десять "ноль двадцать первых", группа бородатых обходит нас с севера, дайте огонь по высоте и по обратным скатам хребта.
   -Понял тебя. Держись. Огонь обеспечу.
   Артиллеристы не нарушили своих инструкций, да и кому охота отвечать за неточность в наводке, за износ стволов. Снаряды уходили дальше и левее цели, их разрывы били сусликов и горных баранов и никак не влияли на войну. Хуже того, теперь сверху стали сыпаться гранаты, они перескакивали через навес нашей стены и разрывались где-то внизу, на склоне, едва не задевая нас осколками. Духи побаивались подойти ближе к обрыву и не видели, что мы прямо под ними.
   -Абдукадыров, давай к Станскову, я бросаю две гранаты наверх, после второго разрыва вы вдвоем - на бугор, длинными очередями, веером обрабатываете всю высотку. Коцуев и Сафаров вас прикроют. Дальше по ситуации. Вперед.
   Надвигались сумерки, продержаться оставалось совсем немного. Через минуту-две, вслед за разрывами РГД, наверху началась скоротечная глухая стрельба. С высоты духи в нас стрелять перестали, их планы вынужденно изменились, а может и не изменились вовсе, просто зашло солнце и они начали уходить.
   С темнотой стрельба утихла совсем. На смену желто-красному диску солнца из-за горизонта выплыла луна, и мы с замполитом, как две бродячие собаки, пошли по полю брани, по полю мертвецов.
   -Командир, смотри, вот они. Все - в спину.
   Застывшие в своих последних позах, между камней лежали мои солдаты. Я всматривался в их лица, в гримасы страданий, чтобы понять, какую они приняли смерть, и закрывал остекленевшие глаза. Я привел их на этот погост, не уберег, не спас, как бывало раньше. У меня никогда не было таких потерь, что же случилось сегодня? Приказ комбата? Не только. У него свой крест, и он его будет нести, но я-то не настрожился. Там на перевале, где тропа разошлась с гребнем, лежал страшный разлом судьбы, а я его проскочил, не оглянулся, даже сердце не кольнуло. И вот теперь они лежат, их десять, и у них есть право предъявить мне счет. Надо запомнить последний день их жизни, надо все запомнить, иначе я ничем и никогда перед ними не оправдаюсь.
   Всех погибших на плащ-палатках перенесли на ровное место, уложили в один ряд. Черновязов и еще два сержанта при свете фонарей опознавали тела, составляли акт о смерти. Ошибки быть не должно. На руке каждого убитого замполит писал фамилию, номер войсковой части, дату смерти. Как он мог это делать? Как-то мог, и это было частью его работы. Вот они... Ердяков, Золочевский, Коровитов, Омаров, Покровский, Рабаданов... Три сапера..., замполит уже листает военные билеты, ищет их фамилии. Когда открыли очередную плащ-палатку, я не узнал Петю Костюка, всего за три часа его тело высохло, сжалось, да и вообще от него осталось только полтела. Еще прошлой ночью он просился в отпуск, к младшей сестре на свадьбу, я пообещал его отпустить. Прости, Петя, не будет тебя на этой свадьбе, прости. Земля тебе пухом, тебе и твоим солдатам.
   Гнетущая, тяжелая тоска захватила меня в плен, в душе было пусто, как будто из нее, как из сосуда, вылили все содержимое, да еще и высушили паяльной лампой. Хотелось побыть одному, накуриться до одурения, раствориться в этой черной ночи. Я знаю, что мне в очередной раз повезло, меня опять не убили, но почему-то от этого не становилось легче.