Но бежать в полный рост душманы нам не позволили. Сначала один, потом второй боец упали слева и справа от меня, не сдерживая криков боли. Я молниеносно определил у обоих ранения в ноги и решил, что доползти под защиту стен они смогут самостоятельно. С оставшимися солдатами уже ползком мы продолжили путь к горящему БТРу. Нас подстёгивали крики горящего внутри человека, но и при этом те же десять – пятнадцать метров мы под пулями преодолевали минут восемь – десять, а этого вполне хватило, чтобы машину полностью охватило пламенем, да так, что жар не позволял приблизиться ближе, чем на три метра. И тут раздались первые разрывы от боекомплекта БТРа. Уже свои пули от КПВТ и ПКТ, взрывы гранат внутри машины явились не меньшей опасностью, чем обстрел врага. И замер голос внутри… Я чуть ли не облегчённо подумал, что ему уже никто и ничто не поможет, а, значит, пора заняться своими потерями.
Сосредоточившись всей группой, включая и раненных, в глухом дворике где-то пять на пять метров, занялись обработкой пострадавших. Вкололи каждому в бедро через х/б по тюбику промедола, наложили повязки. Я параллельно оценивал обстановку. От основной цитадели комбата мы удалились метров на пятьдесят – семьдесят, причём на другую сторону улицы. Трассеры, извергающиеся из горящего БТРа, представляли собой непредсказуемое броуновское движение с одной стороны, и, уже прицельный огонь “духов” с другой стороны исключали, пожалуй, всякую возможность благополучного возвращения на КП батальона. Тем более два снаряда в одну воронку не падают»,- думал я, памятуя об утреннем происшествии.
Итак, что мы имеем? Шесть автоматов, по десять магазинов в среднем на каждого, две «Мухи» (РПГ-18), шесть “эргэшек” (РГ-42), да и всё, пожалуй. И радиостанция Р-148, которой до данного момента и не пользовались. А это связь со всеми, это возможность рассказать, как нам плохо, это возможность вызвать помощь. Такие трезвые размышления вслух восстановили внутреннее спокойствие и у меня, и у моих солдат. Я совершенно без эмоций вышел на связь с командиром батальона и доложил обстановку. Я представляю, как все три ротных, стоящих на комбатовской частоте, обалдевают от того, что они, хоть и гонят “на флажки волков”, но практически не видят их, а зелёный лейтенант, возглавляющий охрану КП батальона, при значительных потерях (один сгоревший и двое раненных плюс подбитый и сгоревший БТР), “мочится с духами” налево и направо. Комбат также спокойным голосом, как будто и не материл меня тремя часами раньше, боясь оборвать натянутую струну наших нервов, ставит задачу на круговое наблюдение, а также обозначить себя НСП ОД (наземными сигнальными патронами оранжевого дыма). И хотя моя группа отлично видит стволы батальонных АГСов на крыше, мы зажигаем дымы. И тут я с ужасом понимаю, что обозначил себя не только для комбата. «Духи”, как шакалы, учуявшие запах крови раненного зверя, упоённые лёгкою победой над “шурави зерипуш” (советскими бронетранспортёрами), усмотрели во мне лакомый кусочек и приступили к комбинированному обстрелу и атаке моего маленького бастиона. Трудно и опасно было поднимать голову над дувалом и вести ответный огонь. Трудно, но возможно. Тем более что не было паники, боязни смерти. Не мною придумано, что на миру и смерть красна. Никто не хотел выглядеть трусом в глазах товарищей. И это давало нам ясность мышления. Бой вёлся профессионально. А комбат вообще, наверное, подумал, что мы там все с ума посходили, когда я чуть ли не с шутками – прибаутками давал целеуказания, где надо “поработать” АГСами. Не было в тот момент более приятного зрелища, чем видеть, как чётко гранаты ложатся туда, где секундой ранее стрелял “дух”. Молодцы гранатометчики! Но радоваться было рано.
В метрах двухстах по направлению к “духам”, появилась большая группа людей, где кучкой, а где цепью. Поначалу я принял их за выходящие на нас подразделения батальона. Потом уже я узнал, что роты давно уже свернулись и окружным путём спешили на КП батальона, а на приближавшихся людях я скоро различил чалмы и долгополую национальную одежду. Душманы. На скорый взгляд я оценил группу где-то в сто стволов. Мне стало не по себе, И не мудрено! Даже все силы комбата рисковали не устоять перед душманской ротой, а что я со своей группой в шесть человек, из которых двое раненных?! Немедленно доложил комбату. Комбат отвечает: «Успокойся и слушай задачу. Я вызываю авиацию, минуты через три я выскакиваю всей колонной из двора и на полной скорости мчу в твоём направлении. Левые люки на всех машинах будут открытыми, Я делаю остановку возле тебя (обозначишься оранжевыми дымами) и помни – в твоём распоряжении пять, ну максимум десять, секунд на посадку. Убью, если не успеешь! Всё, готовь людей».
Я сижу и пытаюсь сообразить, как можно проводить бомбометание, если сцепка с врагом уже не превышает ста пятидесяти метров. Впрочем, до конца осмыслить это не хватило времени. Раздался гул летящих СУ-17, и, буквально сразу же земля содрогнулась от разрывов. Оглохли мы все сразу, пронаблюдать результаты бомбёжки не хватило ни ума, ни желания. Но душманской атаки можно было не опасаться, ибо первое состояние всех людей, имевших несчастье оказаться на этом клочке грешной земли, это шок. Шок, повлекший за собой оцепенение, из которого мы вышли чуточку быстрее, чем они, ибо мы были готовы к этому аду, а они нет. Я выдёргиваю запальный шнур НСП оранжевого дыма и всматриваюсь туда, откуда должны появиться наши БТРы.
Вот они. Пять боевых машин неуклюже выползают со двора и, выехав на дорогу, набрав максимальную скорость, двигаются в нашем направлении. Движение колонны было столь быстрым, что я засомневался в их намерениях подобрать нас. Тем более что с появлением техники стрельба противника перестала быть хаотичной, а приобрела прицельный характер. Стук пуль о броню долетал и до нас. Ну, как, скажите мне, в таких условиях можно выбежать на обстреливаемую площадку и пытаться сесть в машины. Пока я задавался этим риторическим вопросом, кавалькада резко остановилась напротив нас, ориентируясь на оранжевый дым, исторгавшийся прямо из моих рук. Люки открыты. Оттуда дикие крики сидящих внутри: «Быстрей, быстрей, быстрей, пошёл – пошёл – пошёл ….!!!».Никто не засекал время. Но, думается, что процесс посадки шестерых человек, из которых двое раненных, в четыре боковых люка размером 60 на 60 см, занял не более пяти секунд. О преувеличении не может быть и речи. Очень жить хотелось. Повторить тот трюк, думаю, никто из нас больше не сможет. И вот мы внутри. Салон весь синий от порохового дыма, - ведь с другого борта машины беспрерывно вёлся автоматный огонь, который наверняка стал нам огромной поддержкой. Колонна ринулась вперёд, будто и не останавливалась. Через какие-то двадцать минут сумасшедшей гонки мы были на командном пункте афганского танкового корпуса. Из машин вылезали обессилевшие и не верящие в то, что всё позади. Ко мне с первой машины шёл комбат. Я не знал, какие грехи он припишет мне на этот раз. Но он молча протянул мне руку. Моя рука предательски дрожала, и мне было нестерпимо стыдно показать это. Тогда комбат просто обнял меня за плечи и прошептал: «Молодец…». Самая лучшая награда…
Мир. Какое это сладкое слово, и так мало людей, понимающих его истинное значение. Перед новым 198… годом я подхватил желтуху. Стояли на точках, на охранении кандагарского аэродрома по взводам. Это напоминало скучную позиционную войну с немцами в 1914 году. Днём тишина, сижу, бренчу на гитаре белогвардейские романсы.
- Гришка!
- Слушаю, товарищ лейтенант.
- Скушно…
Вот от безделья и пожелтел. Пока ждал санитарного самолёта, целую неделю каждый день, вечер и ночь пили с друзьями водку, спирт, брагу, всё, что было, да так, что к отлёту белки глаз избавились от желтизны. И вот Союз…: Чарджоу, Самарканд, Москва, Брянск. Лёг лечиться в тамошний госпиталь. Навещала каждый день жена. Но в памяти ничего не осталось.… Кроме, разве что, возмущения жены, что я позволил себе спать с ней, будучи больным гепатитом. Осадок неприятный.
В Ташкенте на обратном пути встретился с замполитом, которого не минула эта участь, переболеть желтухой. Сели в кабаке, разговорились о том, о сём. Подпив, замполит, не со свойственной ему сентиментальностью, вспомнил о матери, от которой ушёл муж – его отец; о невесте, которая ждёт – не дождётся, когда летом сыграют они свою свадьбу. Я спросил, почему он в бригаде такой нелюдимый, не общительный со взводными.
- Нас в училище преподаватели учили не садиться со взводными пить за один стол.
- А со мной сейчас что же?
- Ну, так это не в служебное время.
Вот так.
Зима прошла на “зимних квартирах”. Днём обычная возня с машинами, наряды, занятия с солдатами. Изредка ходили в ночные засады, не приносящие результатов. Ещё реже сопровождали колонны через кандагарскую “зелёнку”.
Первое серьёзное дело случилось в начале апреля. Батальон уходил в кандагарскую зону деревень, виноградных садов, кишащую душманами, которые после зимней стужи снова стали тревожить проходящие колонны. Уходили ранним утром, чтобы вечером вернуться. Замысел был прост. Подъехать на БТРах к деревне, спешиться и пешком двинуться туда, где по данным разведки затаилась банда. Приключения начались, как только мы прошли первые двести-триста шагов. Не может не испытавший человек сказать, какой звук издают летящие пули. Нет, они не свистят, они щёлкают, как кнут пастуха. И лишь пуля, предназначенная тебе, не издаёт звука, а тихо и предательски вонзается в твоё тело. Рота, разбившись на боевые группы, ринулась вперёд. Попытались обойти “духов”- не получилось. Слишком плотно и прицельно бьют. Командир второй группы моего взвода балагур и весельчак, молдаванин, сержант Илиеску предлагает:
- Товарищ лейтенант, разрешите мне с группой по глубокому арыку подобраться к пулемёту, что на крыше – мы его гранатами закидаем?!
Я смерил глазами расстояние, возможные подходы и коротко бросил: «Иди»
И они поползли. Мы, в свою очередь, стали чаще стрелять, чтобы отвлечь внимание “духов”. Время шло, а результатов никаких. Запрашиваю сержанта по радиостанции. В ответ – тишина. Вдруг голос в эфире:
- Размах-1! Мы подошли к нему, он видит нас, бьёт прицельно, головы не поднять. Перед нами поле. До него через поле гранатами не докинем!
- 11-ый! Я – Размах-1! Рядом есть что-нибудь, где можно спрятаться?
- Я – 11-ый! В двадцати метрах справа “кишмишовка”.
- Двигайте туда. Через пять минут обработаем “духов” АГСами, потом попробуем пойти дальше.
А ещё через десять минут:
- Размах-1! Я 11-ый! У нас трёхсотый (раненный)!
Я вздрогнул. Этого ещё не хватало. Надо что-то делать. Нельзя тянуть. Сейчас “духи” опомнятся, отрежут маленькую группу от меня, потом сам бог им не поможет. Принимаю решение – идём к ним. И первый пополз по арыку вперёд. За мной снайпер, мой телохранитель и переводчик Норов, пулемётчик Ягофаров, замкомвзвода Несякин, Болтаев … всего десять человек. Не проползли и десяти метров, как противно защёлкали душманские пули. «В чём дело,- думаю, - вроде бы арычок глубокий, скрывает нас полностью, а “духи”, словно насквозь видят нас и сопровождают огнём». Потом дошло. Ё-маё, антенна от радиостанции, что на моей спине, торчит метра на полтора над арыком. Она-то меня и выдаёт. Кричу по радиостанции, прежде чем свернуть антенну:
- Размах-4! Я первый! Поработай над нами в сторону “духов” из АГС! Мочи нет, прохода не дают, гады!
Толик Парахин, 35-летний прапорщик, командир четвёртого гранатометно-пулемётного взвода нашей роты, навёл свои АГСы и дал три очереди по три гранаты.
Та-та-та! Та-та-та! Та-та-та! – прозвучало над нашими головами. На нашу беду гранаты сдетонировали в листве прямо над нами и веер смертоносных осколков разлетелся над головами. Только счастливый случай спас нас от собственных гранат.
- Хватит, Размах-4, хватит!!! – заорал я в ларингофон.
- Первый! Вы все живы? – спокойно спрашивает Толик.
- Слава богу, вроде бы да, - ответил я, лихорадочно размышляя, что же делать.
Мои сомнения разрешил голос в эфире:
- Размах-1! Я – 11-ый! У нас 021 (труп)!
Грязно выругавшись, плюнув на опасность, я вскочил и в полный рост диагональными перебежками пересёк эти злосчастные сто метров, отделявшие нас от гибнущей группы. Мои “рейнджеры” в точности повторили мой манёвр. Мужики из 11-ой группы прильнули к дувалу и окошкам кишмишовки и скупо вели огонь по душманскому пулемёту. Сзади них лежало тело, накрытое солдатской плащ-палаткой. Я откинул край палатки – на земле лежал командир группы Ваня Илиеску. Его прошили две пули – одна в грудь, другая в шею. Х/б и бронежилет были буквально залиты липкой, густой, тёмной кровью. А лицо стало уже землисто-жёлтым, открытые глаза бессмысленно смотрели куда-то в небо. Большие зелёные мухи облепили кровавое месиво. Как он был непохож на живого Ваньку, шибутного на привале и упивавшегося своей командирской властью во время боя. Настоящий командир, подумал я, и даже погиб первым, прежде чем послать на смерть подчинённого. И до того мелочной показалась мне эта сумасшедшая война в сравнении со смертью Вани. Господи! За что? Во имя чего погиб Иван Илиеску? Что принесла его смерть родителям, стране, Родине?!
Ладно, мёртвого не оживить; десятки глаз смотрят на меня: командир, что будем делать? Отбросил к чёрту эмоции. Вызвал по радиостанции ротного, доложил обстановку, попросил помощи огнём, обозначил своё местоположение оранжевыми дымами, дал ракету красного огня в сторону душманов. Через минут пять три АГСа выплюнули по двадцать девять гранат. Душманская огневая точка захлебнулась в огненном смерче, покрылась чёрной пороховой гарью. С последними разрывами, с матом и молитвами мы ринулись на духов, поливая свинцом всё, что попадалось на пути. И вот цель. В глаза бросились шесть-семь человек, пятеро из которых не подавали признаков жизни, а остальные, окровавленные, жалко поднимали руки, затравленно глядя на наши зверские рожи. Лютая ненависть не дала ни минуты на размышления. В пятнадцать автоматов и в считанные секунды мы превратили их в груду мяса. «Суки, сволочи, гады»,- снимал каждый свой стресс, платил за тот страх, который охватил всех в эту позднюю минуту. Серёга Несякин потом обошёл каждый труп, сделав контрольный выстрел в голову. Итак, семь духов, один пулемёт ПК, два Калашниковых, три БУРа, один гранатомёт, кучка американских ручных гранат,- вот плата за твою смерть, Ваня.
«Товарищ лейтенант»,- позвал меня замкомвзвода. Я увидел в его окровавленных руках матерчатый узелок. Развязали – деньги, афгани, пакистанские риалы. «Тысяч десять»,- подумал я и бросил деньги в чехол от радиостанции. Вышел на связь с ротным, обрисовал обстановку, получил приказ взять трофеи, труп сержанта и выходить к бронегруппе. Медленно, с громадной тяжестью на душе шли мы к БТРам, Ивана несли по очереди.… Возле бронегруппы нас встретила собравшаяся рота, фельдшер констатировал смерть сержанта, хотя это выглядело очень глупо и неуместно, чай не дураки же рядом. Подъехал комбат, подошёл ко мне, не говоря ни слова, положил руку на плечо; знал, что слова не принесут облегчения. Но я чувствовал, что он был рад, что в живых остался я. Батальонная колонна тронулась домой.
По прибытию в бригаду, не разоблачаясь из бронежилетов, с автоматами за спиной зашли в офицерскую палатку – канцелярию роты; каждый офицер и прапорщик бросил на стол все деньги, что имел с собой – на помин, я вытащил из брезентовой сумки красную от крови пачку денег и прибавил к общей сумме. Всё это делалось молча и без объяснений. Как будто по предварительной договорённости Шура Рыльщиков сгрёб все деньги в панаму, вскочил на БТР и поехал к лётчикам за водкой.
Вечером собрались как обычно за столом. В полной тишине выпили по-первой. Помолчали.
Потом до мельчайших подробностей снова рассказал про сегодняшний бой. И в уме как будто второй раз его провёл. С каждым стаканом тело становилось всё более ватным, на разум не мутнел.
«Почему,- размышлял я,- так получается… Погиб сержант, отправят цинковый гроб в Союз, пышно похоронят парня, а там и забудут про него все… все, кроме отца и матери. Мало того, что за неполные двадцать лет пацан ничего не увидел, да и не сделал ничего. Ради чего погиб? Ради чего жил? Кто отец, мать? Скромные учителя, простые колхозники, рабочие клячи на заводе. Ведь у всех солдат, сержантов, прапорщиков, офицеров в учётно-послужных карточках, личных делах простые метрики, неблагородная родословная, обычные родители. А где же внуки Брежнева, сыновья Устинова, зятья министров и командармов? Ни одного я не встретил там за всю службу. И сам бы мог стать таким, если бы согласился на предложение тестя – высокопоставленного профсоюзного деятеля не ехать сюда. Выходит мы дети рабочих и крестьян – пушечное мясо?! А они там белая кость? А я думал, что я офицер – белая кость. Не кость, а так – косточка… Сволочи! Мы тут на политзанятиях с пеной у рта доказываем солдату, как вовремя подоспела наша дружественная помощь афганским дехканам! Что-то ни одного друга-афганца я тут не встретил… Непримиримые, ненавидящие глаза, выстрелы в спину, мины на дорогах и… ни одного букета цветов, ни в одном кишлаке. А мы, воодушевлённые “решениями Партии” вытаскиваем из огня раненых ребят, радуемся орденам и медалям, обмываем их вместе с новыми офицерскими звёздочками, с любовью вспоминаем своих близких, хотим выжить в этой войне, но боимся выдать свой страх. Страх этот мы засовываем в самый дальний уголок вещь-мешка, который закладываем патронами и гранатами (сколько унесёшь), отказываясь от сухого пайка, Выказывая своё пренебрежение к смерти, на голое тело надеваем бронежилеты, а чаще даже не надеваем, а пользуемся плавжилетами (которые в изобилии в ЗИПах БТРов), давая им совершенно другое предназначение. Выкидываем к чёртовой матери из карманов плавжилетов ватные мешочки и закладываем туда 10-12 снаряжённых магазинов, запасные батареи к радиостанции, сигарет пачек 10, туалетные принадлежности, топографическую карту. Эта сбруя намного важнее, чем дурацкий бронежилет, который насквозь пробивает и АКМ и БУР и недоступен лишь пистолету и ППШ. Для кого же вы его делали, козлы несчастные, что наверху сидят? Разве что для ваших телохранителей.… По этой же причине никогда не одевали касок. А полусапожки армейские, так ими только дерьмо месить; заменили их на кроссовки. Вот и получается, что за сорок мирных лет военная машина ничего не придумала для облегчения тяжёлого солдатского труда. А кто нас научил хлоркой вытравливать х/б, делая из него маскхалат? А перед боем мазать лицо сажей – кто учил? Да те же американцы. Кстати, зачем мажут лица сажей? Наши политработники утверждают, чтобы нельзя определить национальную принадлежность американского солдата. Бред! Индейцы наносили боевую раскраску на лицо для устрашения врага, злых духов. А мы делаем то же самое с той же допотопной целью, а, в конечном счёте, чтобы выжить. Мы благодарим бога в лице старших начальников за приспособления для бесшумной и беспламенной стрельбы, за подствольные, одноразовые и автоматические гранатомёты, за огнемёты, за сигнальные и дистанционные мины. В училище, до Афгана мы об этом и не слыхом не слыхивали. Секретно было.… От кого секретно?!! И теперь всё это оружие пришлось осваивать в боевой обстановке, не всегда удачно и без жертв.
И получается, что учились мы воевать не из опыта Великой Отечественной войны, не из боевых уставов, а из опыта вьетнамской войны, причём в роли американцев. Выходит, и воюем мы не за идею, а за материальное благополучие. А оно, конечно чувствовалось. У лейтенанта в Союзе денежное содержание 250 рублей, а у меня 500. Да плюс чеки Внешпосылторга 230, да плюс, повышенный паёк: сгущённое молоко, печенье, сыр, сливочное масло, мясные, растительные, рыбные консервы, да плюс сигареты «Столичные» 37 пачек в месяц. Легкое ранение – 1 оклад, тяжёлое – три, смерть – 1500 рублей на похороны, да пенсия за погибшего при выполнении правительственного задания. Вот за эти «тридцать сребреников» мы и стали рейнджерами с холодным рассудком, но далеко не с горячим сердцем. Мы тоже могли и убивали женщин, стариков и детей, отрезали уши и головы, мародёрствовали. Но не за идею, а из мести, злости, а ещё из-за страха… из-за страха быть убитым первым, чтобы не у тебя отрезали уши, голову, вспарывали живот и набивали его яблоками. А это тоже было. И об этом знает каждый, кто побывал там. Знает, но молчит. К чему об этом говорить?!
Немного нам дали времени на приведение в порядок своих нервов, техники и людей. Да и не мудрено. Ведь прошлый «поход за славой» провалился. Мы не выполнили той цели, которая ставилась на прошлый рейд – не очистили «зелёнку» от душманов. И по-прежнему гремели взрывы на дорогах, горели «КАМАЗы»- топливозаправщики, гибли люди. Но ошибки были учтены. В рейд выходила почти вся бригада с артиллерией и танками, усиленная вертолётами и СУ-17. Из Гардеза прибыли в помощь части десантно-штурмовой бригады. Готовились тщательно, знали, на что идём.
17-го апреля 1982 года, в памятный для меня день и год, наш батальон погрузился в вертолёты-восьмёрки, которые понесли нас в осиное гнездо. И мы должны будем разворошить его, будем шерстить «духов» изнутри в то время, как вся остальная пехота шла к нам навстречу со стороны дороги; оттуда нас поддерживала и артиллерия. Подлетели к месту, «вертушки» не садились, а мы десантировались с высоты 2-3 метра. И как только десант высадился, винтокрылые машины исчезли в небе. Всё, мы одни; начинаем работать. Ротный вызвал к себе командиров взводов, по карте и на местности каждому наметил маршруты. Время терять нельзя. Разошлись по своим направлениям и двинулись чесать первую деревню. А вернее сделали попытку двинуться. С первых секунд последовал лёгкий обстрел роты со стороны деревушки. Но расстояние было большое, стрельба не прицельная и никого не задело. Последовал доклад наверх, вызвали «вертушки», которые прилетели минут через 15-20 и по нашей наводке обработали НУРСами (неуправляемыми реактивными снарядами). После этой адовой обработки мы перебежками и переползаниями устремились вперёд. Двигались то осторожно, помня о прежней неудаче, то в охотничьем азарте неслись, сломя голову. Надеялись увидеть душманские трупы, валяющееся рядом оружие, предвкушали трофеи. Увы! Взору предстала совсем другая картина. Ни одного взрослого, старше 14-15 лет, мужчины не было. Женщины, дети, валяющийся убитый скот, и, самое страшное, рядом с побитыми овцами и ослами трупик ребёнка лет 4-5(видимо, не успел вместе со всеми забежать в хижину). Его живот был насквозь проткнут реактивным снарядом. А около одной мамаши скулит мальчонка такого же возраста с оторванной ручкой; кровь ручьём хлещет из культяпки. Мать какой-то грязной тряпицей промакивает кровь, а на её лице нельзя прочесть ни жалости, ни ненависти, ни страха. Я дал команду санинструктору наложить ребёнку жгут и уколоть промедол. Мальчишка, видимо, пребывал в шоке, что боль даже не лишила его сознания. Солдаты тем временем обыскивали дома и дворы. Два бойца выволокли под руки старика и подвели ко мне. Он был настолько немощен, что когда его отпустили, он упал передо мной на колени.
- Душман? – спросил я. Он испуганно замахал руками и залопотал:
- Нис, нис, командор, ма дуст, ма дуст. Душман нис…
- Где душманы? – спросил я уже через переводчика.
- Они здесь были, - ответил старик,- ночевали одну ночь, утром увидели вас и ушли.
- Куда?
Старик махнул рукой в сторону, куда мы направлялись согласно задаче.
- Где мужчины аула?
- Они забрали их с собой.
Я оставил старика в покое и пошёл между дворами, на край деревни. Солдаты же мои трясли каждый дом, каждый метр земли. В конце концов, ко мне подвели ещё двоих мужчин. Один типичный афганец-крестьянин 40-45 лет, с равнодушным лицом. Норов, мой телохранитель и переводчик, говорит мне:
- Товарищ лейтенант, женщины говорят, что он глухонемой.
- Несякин, - тихо говорю я, - зайди незаметно за мужика и дай очередь из автомата.
Замкомвзвод в точности выполнил мой приказ. Раздались выстрелы – афганец вздрогнул. Я подошёл к нему, содрал одежду с правого плеча – синяк. Сомнений не было, этому мужику знакома стрельба из БУРа.
- Несякин! Расстрелять!
- Понял.
Через минуту автоматная очередь в саду подтвердила выполненный мой приказ.
Второй пленный был поинтересней.. Это был рыжеволосый и рыжебородый гигант ростом где-то метр девяносто, приблизительно 35-ти лет. Глаза голубые. Ни по одному из указанных признаков он не то, что не походил на афганца – в нём и азиатского-то ничего не было. Я, признаться, опешил – ну, чисто рязанская рожа. И на каком языке с ним разговаривать?! А, может, это русский? Слухи о перебежчиках и предателях уже просачивались в войска. Я “блеснул” своими знаниями европейских языков:
- Ду ю спик инглиш? Парле ля Франсе? Шпрехен зи дойч? Ты русский?
Пленный жестами показывал, что ничего не понимает. Моя боевая группа обступила кругом диковинного незнакомца. “Провалиться мне на этом месте, если он афганец”, - подумал я. Настоящий абориген или униженно кланяется перед русскими, уверяя, что он не душман или с ненавистью смотрит им прямо в глаза. Мой пленный чувствовал себя, как цивилизованный человек, попавший в племя дикарей. Он развёл руки, показывая, что в них нет оружия, потом положил правую руку себе на грудь, затем указал на меня и сделал двумя руками рукопожатие, дескать, мир и дружба. Эх, как хотелось знать, кто он, как он здесь оказался, что здесь делает? И, чёрт побери, как это узнать? И тут пришла в голову мысль:
- Несякин!
- Я, товарищ лейтенант!
- Этого расстрелять.
И тут он вздрогнул. Не надо было быть профессиональным физиономистом, чтобы заметить это. Он понял, что с ним хотят сделать. Последние сомнения улетучились. Это враг, враг, враг!!! И, несмотря на это, его нужно обязательно оставить живым. Ведь это, скорее всего, душманский инструктор, и, теперь уже не важно, кто он – англичанин, француз, американец или русский (наверху разберутся). Главное, это такая важная птица, находка которой сравнима с находкой склада с оружием или главаря банды душманов.
Я готов был прыгать, как мальчишка, и сам вести его к комбату, но вовремя спохватился – я же командир группы, идут боевые действия, а я…. Вообщем, командую:
- Болтаев, Норов, этому рыжему руки связать и отвести его на КП батальона. Да, смотрите, мужики, головой отвечаете!
- Есть.
Ну, а нам стоять нельзя. Соседи справа и слева ушли вперёд, метров на 100-200. Передав по радиостанции ротному, чтобы встретил и направил дальше на КП моих посланников, повёл группу вперёд. Больше бежали, поэтому минут через 5-7 выровняли цепь. Я шёл, занятый своими мыслями: “Вдруг, окажется, что это крупный американский военный советник; вызовут меня с группой в бригаде, объявят нам с ребятами кому отпуск, кого к медали, кого к ордену представят”. А я так мечтал об ордене на груди! Так и не заметили, как прошли ещё один пустой кишлак. Перепрыгнули через ручей, перемахнули через последний дувал и ступили на твёрдую всю пересохшую в трещинах землю. Солнце уже поднялось в зенит, каска накалилась, как сковородка, пот из-под неё ручьём стекает на голое тело, на котором только бронежилет, который за полдня потяжелел раза в три.
Наверное, мы расслабились. Притупилась бдительность, нарушилась зрительная и локтевая связь в цепи. Народ устало плёлся еле, перебирая ногами, и, никакому командиру в ту минуту не удалось бы заставить людей сбросить хандру. Никто не верил в то, что на пути могут встретиться душманы. Уже кто-то снял каску, рассупонил бронежилет, закинул на плечо автомат, ругая, на чём свет стоит, не зная кого за то, что не получилось внезапности, и, душманам известен каждый наш шаг. И вот в этот момент началось светопреставление.
Из крон деревьев, из-за дувалов кишлака, что был на нашем пути, ударил шквал огня. Винтовочные выстрелы, автоматно-пулемётные очереди, выстрелы с ручных гранатомётов. Вот если бы мне сообщили о предстоящем обстреле в такой ситуации за тридцать минут до начала, и то я вряд ли смог бы принять правильное решение. А тут ни минуты на размышления. Впереди в 100 метрах море огня, сзади в 15 метрах спасительный дувал. Стараясь перекрыть грохот стрельбы, я заорал истошным голосом: “Стой! Ложись! Назад! За дувал!” Это сейчас приходит на ум армейская шутка: “Кругом, бегом, об стенку лбом, отставить, сам покажу!” А тогда было не смешно.… Из всех предложенных мной команд мужикам понравилась последняя. Подавая пример подчинённым, я молниеносно очутился у дувала, и, оперевшись правой рукой на почти полутораметровую преграду, перекинул своё тело с автоматом, бронежилетом, каской, радиостанцией, вещь-мешком с Б/К, РПГ-18 («Мухой»). Попросите меня повторить этот пируэт – ни за что в жизни не сделаю! Плюхнулся в арык с мутной водой, принимаюсь оценивать ситуацию, что произошло. В голове, как при замедленном воспроизведении проходят кадры – сноп огня в основание дувала. Потом всё темно. В глазах резь от порохового дыма и пыли, рот и нос забиты сухой грязью. Потихоньку стало доходить – это гранатомёт! А потом всё, как на автопилоте. Ощупал голову, шею, руки, ноги – вроде бы целы. Бронежилет порван в двух местах – осколки торчат. Кричу пулемётчику Яшке Ягофарову:
- Дай команду по цепи, доложить потери!
Результаты доложили почти сразу. К моему удивлению ни убитых, ни тяжелораненых не было. Укрепившись духом, я вышел на ротного, получил разрешение связаться с комбатом, чтобы навести “вертушки”. Через комбата дал целеуказания артиллерии, навёл вертолёты на огневые точки душманов. Спустя пять, может, семь минут “восьмёрки” зашли на боевой курс и очень технично обработали кроны деревьев и окраину кишлака. Ну, а позже заявила о себе артиллерия, которой было до фени, где окраина, а где центр кишлака. Я сидел по пояс в воде и блаженно слушал эту музыку войны. Я злорадствовал от того, что кто-то сполна заплатил этим козлам за страх, что мы испытали во время обстрела. Ягофаров, взглянув на меня, вдруг воскликнул:
- Товарищ лейтенант, у Вас носа нет!
…Ну вот, обрадовал.…Лишь в этот момент я ощутил, что по губам и подбородку течёт быстрый ручеёк тёплой, липкой крови. Сознание потихоньку стало покидать меня. Я успел передать по рации о моём ранении; ротный дал приказ передать командование группой замполиту, а самому выбираться в тыл. Я опёрся на плечи двух ребят и потащился. Миновал ротного и КП батальона ещё при памяти, а в вертолёт укладывали меня уже как куклу по причине большой потери крови. Счастье моё, что тот кусочек носа, который гранатным осколком отсекло во время обстрела, батальонный хирург приложил на место и закрепил пластырем. Кровообращение не было нарушено и омертвления тканей не наступило. Многих ребят моей группы, оставшихся в “зелёнке” живыми я больше не увидел никогда.
Вертолёт в сорок минут домчал нас до вертолётной площадки напротив госпиталя. Там нас встречали мужики с батальона, не выехавшие в рейд. У меня забрали оружие, все мои доспехи и на каталке повезли в операционную. Там дали нюхнуть нашатырного спирта, я очнулся и поразился цинизму врачей. В голове и сейчас звучит голос: “Этого в операционную, этого в морг”. Я мысленно пошутил: “Ну, слава богу, меня пока в операционную”. С шутками-прибаутками хирург под местным наркозом стал пришивать мне кусочек к носу. А мне и не больно вроде, но слёзы текут произвольно, и я тоже пытаюсь шутить: “Доктор, сделайте нос, как был, а то женщины будут шарахаться от меня”. Мне хотелось шутить этими плоскими шутками, наверное, оттого, что повезли меня не в сторону морга, а туда, где возвращают к жизни. Чего греха таить – жить, ой, как хочется. На следующий день я уже ходил по коридорам мед. сан. роты, пытаясь узнать, как там наши. Симпатичные медсёстры на время лишились привычного внимания из-за общего волнения и нервозности. И было отчего. Убитых и раненных привозили и днём и ночью. Про то, как разбили мою группу, я узнал днём 21-го апреля. Хоть информация поступала к оперативному дежурному по бригаде, но была такой разноречивой, что невозможно было разобраться, где правда, а где вымысел. А всё было так.
Мою группу возглавил замполит Саша Демаков. Обозлённые солдаты шерстили “зелёнку” по всем законам военного искусства. Не пропускали ни одного садика, сарая, кустика. Грамотно отсеивали стариков, детей и женщин от боеспособных мужчин, которых, как на конвейере поставляли афганским комитетчикам для проверки. А комитетчики больше следили за русскими, как бы ничего ценного не взяли “шурави” из афганских домов. Назвать это контролем за справедливостью нельзя было, ибо, что уходило от нас, оседало в их машинах. Но мы-то считали это военным трофеем, как компенсацию за риск, а они же своих грабили. За годы, проведённые в Афгане, у меня сложилось сугубо своё мнение на этот счёт. Но об этом потом. В ходе рейда были взяты уже один склад с оружием, типография, склад с ГСМ. В эти моменты, когда без боя берутся такие объекты, забываются прежние неудачи, возникает охотничий инстинкт и ещё, так и хочется сказать, ощущение безнаказанности.
Наверное, всем казалось, что главные испытания этого рейда уже позади. Не то, чтобы притупилась бдительность, а просто думалось, что основные силы душманов в панике от огневой мощи нашей артиллерии и авиации давно ушли к пакистанской границе. И лишь отдельные разрозненные группки обезумевших “духов” то там, то здесь нарывались на наши заслоны. Так, видимо, думал и Шурик Демаков, замполит роты, возглавивший мою боевую группу.
21 апреля 1982 года в 10 часов утра моя группа продолжала прочёску “зелёнки” и кишлаков вдоль реки Аргандаб и на этот час подошла к кишлаку Хусрави-Суфла. Вдруг в метрах 50-70 откуда-то выпрыгнул афганец в чалме. Не нужно было напрягать зрение, чтобы определить у него на плече гранатомёт РПГ-7. Реакция мгновенная – душман, один, близко; нас много, будем брать, хотелось бы живьём. Эти мысли пронеслись в доли секунды, а ноги мчались к вожделенному объекту. Господи! Почему ты лишаешь в эти минуты людей рассудка, предосторожности, ощущения опасности?! Хоть я был далеко от моих ребят, но картину эту представляю почти со стопроцентной достоверностью, ибо сам умнее вряд ли бы поступил.
За душманом двинулась не боевая группа с контролем друг за другом, с круговым наблюдением, со зрительной связью и огневой поддержкой, с вариантами отхода, а побежала, помчалась, понеслась толпа, подобная своре гончих на загоне (да простят мне ребята такое сравнение; ведь и я бы так поступил, будь я с ними). В девяносто девяти случаях из ста всё закончилось бы тем, что этого козла подранили бы, забрали бы базуку, отправили бы в тыл и долго потом обсуждали бы нежданную удачу. Но тогда был тот единственный случай, закончившийся трагически почти для всех, кто там был. “Дух” завёл всю группу на засохшее, потрескавшееся поле площадью 50 на 50 метров. Поле с трёх сторон было окружено полутораметровым дувалом. Четвертая сторона оказалась воротами в ад. Душман перепрыгнул через дувал, а группа оказалась пол перекрёстным огнём. Это началось в 10 утра. По словам немногих оставшихся в живых, Демаков был ранен одним из первых – в руку и ногу. Но почти до самого конца он сохранял самообладание, чётко по радиостанции сообщил ротному свои координаты, попытался как-то рассредоточить солдат, но куда там…. Это был самый настоящий расстрел. Ребята гибли один за другим, и не было возможности ни отойти, ни спрятаться на абсолютно плоской горячей земле. Была надежда лишь на подмогу. Подмога-то подошла, но не могла головы поднять потому, что с крыши “кишмишовки” (сушилка для изюма) грохотал ДШК (крупнокалиберный пулемёт). Ближе всех к гибнущей группе подошёл третий взвод старшего лейтенанта Володи Кушнарёва. Один из его солдат подполз так близко, что его с Демаковым разделяла только лишь маленькая глиняная стенка высотой сантиметров в 50. Володя крикнул солдату:
- Дотянись рукой за стенку! Вытяни замполита! Вытяни!!
По идее, операция несложная, в случае неудачи можно было быть раненным в руку, ну, а в лучшем случае, этот двухметровый гигант-туркмен мог, как пушинку вырвать Демакова из адского огня, и тот бы остался жив. Но в эту критическую минуту с солдатом случилась истерика. Он истошно заорал, что у него тоже есть мать, и он не собирается идти на верную смерть. Взводный выматерился и пополз сам к этому роковому месту. В какой-то момент он то ли поднялся выше, чем можно, то ли место было хор
|
