|
07:26
Записки отставного медицин-майора
|
|
Владимир Шуля-табиб Свою пока не очень продолжительную жизнь Владимир успел надышаться знойным воздухом Афганистана и потерять друзей на войне (его несколько странный псевдоним навеян афганской строкой в биографии), глотнуть лиха в Чернобыле. Он был военным врачом, потом работал на “скорой помощи”. Сейчас живет в Соединенных Штатах. Вот такая у него жизненная география: Могилев — Кундуз — Чернобыль — Полоцк — Нью-Йорк…
Записки отставного медицин-майора  Записки отставного медицин-майора — Третья, срочно! Ножевое ранение Бульвар Ленина, 9–4. Данные уточните на месте. — Понял. Погнали! …Дверь открыта. Пожилая женщина у дверей перепугана насмерть, скомканный платочек у рта. — Пожалуйста, доктор, миленький, скорее! Прямо с порога бьет в нос удушливый запах рвоты. На полу парень лет двадцати двух- трех, с бритой головой, в задранной десантной тельняшке. На животе около пупка цветет синеватая розочка — вылезшая из раны кишка. Проникающее, дело дрянь. Зрачки стоят неподвижно посередине, кожа мраморно-бледная. Вздохи редкие, шумные. Агония. Но на сонных артериях пульс еще есть. Надо попытаться. — Аня, адреналин! Впустую. Вздохи все реже, давление по нулям. Судорога… Все. — Аня, передай диспетчеру, пусть вызывает милицию, здесь труп! Из соседней комнаты выбирается карапуз с пальцем во рту, за нима молодая растрепанная женщина. — Доктор, он сдох? Я молча киваю. — Слава богу! Хоть не зря сидеть буду! Я молчу. Смотрю ей в глаза и молчу. Карапуз сосредоточенно сосет палец. Повернулся к матери и с любопытством: — Мама, тебя заберут? Тебя заберут? Совсем-совсем? Показался милицейский сержант. Всё, наши функции на сегодня закончены. Это потом, месяца через три-четыре, вызовут к прокурору, допросят, как лежал, где лежал, характер ранения. — Поехали, шеф? — Да-да, — киваю я, но не двигаюсь с места, не могу оторваться. Фельдшер недоуменно смотрит на меня. А я все стою и стою. Эта драная тельняшка… и синяя розочка… Афган, Кундуз! …Колонну цистерн с водой раздолбали в самом центре Кундуза среди бела дня. Командир только успел передать по рации, где находится. Через двадцать минут разведрота на БМД была на месте, но опоздала, как и к я этому парню. На обочине догорал БТР охранения, передняя цистерна уткнулась в него носом, но не горела. Остальные четыре стояли на дороге. У второй возле машины лежал парнишка — бритоголовый, в задранной на животе тельняшке. На плече справа пятно крови. И вспоротый ножом живот с вывалившимися сине-красными кишками. Невидящие расширенные зрачки, сухая роговица. Как это у Твардовского? «Уже нездешний и устремленный в вечность взгляд» Красиво. И неточно. То есть совсем неверно. У трупа нет взгляда. Именно это отсутствие взгляда и есть смерть. Тому, кто видел это часто, нет необходимости щупать пульс, слушать и т. д. Достаточно этих невидящих глаз, остекленевшей роговицы. Мы с ротным проходим вдоль машин, и везде: то на руле, то в кабине, то рядом с машиной — трупы, трупы, трупы, остекленевшие глаза. Я здесь не нужен. Им уже никто не нужен. Ротный бормочет рядом: — Дураки! Я ж говорил им: нельзя тринадцать, только не тринадцать! Лейтенант, два прапора, десять солдат. Как раз тринадцать. Как будто, если бы их было двенадцать или четырнадцать, было бы легче. Только теперь замечаю толпу у забора. Подходим с переводчиком. — Кто видел, как это было? Все молчат. В глазах — у кого ненависть, у кого страх, у большинства ничего. Как говорят афганцы, «парванис» — мол, не наше дело, нам все равно. Но ни один не смотрит в глаза. И конечно же, сегодня НИКТО НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ. Здесь хоть и не Сицилия, но «омерта» — закон молчания — действует. Впрочем, стукачи есть и здесь, и к вечеру мы будем знать, кто сработал или кто мог сработать. И ночью будем вламываться в дома, бить, стрелять, и я опять буду видеть эти остекленевшие глаза, много глаз, но уже не голубых, а карих, черных Много глаз. — наш комбриг не любит оставаться в долгу. И тянуть с расчетом тоже не любит. Эти стреляли, не эти — какая разница? Они все ненавидят нас. Даже те, кто на нас работает. И те, кто не стрелял сегодня, будут стрелять завтра. Как изволит шутить наш комбриг, «афганская революция победит тогда, когда мы убьем последнего афганца». И мы стараемся. Кончился наконец этот клятый Афган, что съел два с половиной года моей жизни, десяток лучших друзей, а главное — убил во мне врача. Мне стало неинтересно лечить, выхаживать, и в госпитале, куда я наконец попал на место ординатора, я долго не задержался — мне стало скучно. Слава богу, нашлись знакомые ребята, подали идею демобилизоваться и работать у них на «скорой». Кадровики подсчитали: вместе со всеми афганскими да «отдаленными» у меня набегает двадцать шесть лет выслуги — стало быть, гарантированный пенсион, можно работать, где угодно, и ни перед кем не тянуться! Свобода! Плевать на генералов! Как это однажды сказал Пирогов: «Нет больших сволочей, чем генералы из врачей!» Я плюю на всех сволочей в мире, на военных и штатских! Я не боюсь, что меня выгонят с работы, я ни-че-го не боюсь, поскольку у меня есть пен-си-он! Чудесное слово. Великое слово. Сладкое, как его синоним «Свобода». И вот я на «скорой», занят привычным армейским делом: veni, vidi, vici. Ну, правда, vici удается не всегда, но главное — довезти живым — довольно часто. Это я умею, это, как говорится, мое. Говорят, в Штатах этой премудрости обучен каждый полицейский. Не уверен. Но даже если это так, то и черт с ним. Это мое и точка. Я врач «скорой», сутками катаюсь по городу, бегаю по лестницам, сражаюсь со злыми собаками, тону в грязи и сугробах. Мое дело — первый диагноз и первая помощь. Но от американского полицейского, умеющего делать то же самое, я, видимо, отличаюсь тем, что не могу не видеть связи между больным и болезнью (забытые многими, а в Америке и вовсе непопулярные азы), между больным и обществом, в коем он обитает. И срабатывает профессиональный навык: по множеству мелких признаков (цвет лица, ладоней, поза, походка и т. п.) я ставлю Первый диагноз больному и по таким же признакам — диагноз обществу. Чересчур самонадеянно? Пусть. А кто сейчас не самонадеян? Политики, которые пытаются править нами, то бишь лечить наше общество? Так ведь каждый из них мнит себя по меньшей мере Боткиным, а сколько их есть — столько и диагнозов и рецептов спасения. А у больного уже едва прощупывается пульс. В отличие от политиков, я ставлю лишь Первый диагноз, мое дело — не дать больному помереть до больницы, лечить же его будут совсем иные специалисты. По своим данным. У них приборы, всякая аппаратура, всякая немыслимая химия — им и карты в руки. Итак, напяливаю белый халат, сажусь в свою, скажем мягко, не слишком комфортабельную автоколымагу, дежурю смену, а то и сутки. И не в столицах, а в обычном средней величины райцентре, где и населения-то всего около ста тысяч душ. Рядом красавица Аня Алехнович, фельдшер, и водитель Петя Хлопков — все мое войско, отряд быстрого реагирования. Мы немножко влюблены друг в друга, немножко ревнуем, когда кому-нибудь из нас приходится временно, на одну-две смены, перейти в другую бригаду. — Омега-2, как слышите? — Третья на приеме. — Троечка, возьмите в центре, Карла Маркса, 15–10. Шестьдесят девять лет, плохо с сердцем. — Понял, Карла Маркса 15–10. Петя, погоняй! Это рядом, минут пять езды. Второй этаж. В подъезде чисто, не воняет ни мочой, ни кошачьим. На звонок никто не отзывается. Толкнул дверь — открыта. Ясно — одиночка. Женщина на кровати, лицо землистое — похоже, дело дрянь. Одышка, в глахах мечется боль и страх. — Доктор, плохо… Словно кол в грудь вогнали… Воздуху не хватает… — Когда появилась боль? — Вчера… вечером, около десяти… Выпила все таблетки, что дома были… Сейчас шестнадцать двадцать, приступ, следовательно, длится около восемнадцати часов — наверняка инфаркт. С аневризмой? Вряд ли: с аневризмой, скорее всего, уже бы «заземлилась». Но кардиогенный шок есть, вон лицо какое, Хорошо бы рефлекторный… — Что ж сразу не вызвали? — Ай, доктор, неловко вас беспокоить… Я ж старуха, все одно помирать скоро… — А ты, мать, не спеши, не спеши! Что за таблетки ты принимала? — Все, что было… И соседка еще своих принесла… все от сердца… Все одно не помогает… — И все же что именно? — Ох… все коробки в ящичке… Аня, умница, пока я разговариваю, уже и кардиограф разворачивает, и нитроглицерин бабке под язык засунула, и манжетка тонометра у нее на руке. — Сколько? — Девяносто на шестьдесят. Маловато, но терпимо, минуты две еще в запасе есть. — Аня, два кубики фентанила, один дроперидола в вену — быстро! И налаживай капельницу. — ЭКГ? — Успеем. Полиглюкин, затем в резинку пятнадцать тысяч гепарина. Откуда-то взялся бодрый старичок. Прислонясь к косяку, насмешливо поглядывает на нас. Чем-то он меня раздражает. — Вы кто — муж? Позовите шофера с наркозным аппаратом! — И носилки тоже? — Делайте, что вам говорят! И побыстрее! Носилки ему… На этих лестницах только с носилками и ходить. Понесем на одеялах. Архитекторы, кость им в горло, до того наэкономили, что ни с носилками, ни с гробом не развернешься, так и носим на одеялах с любого этажа. Вдвоем, я и шофер. Санитары у нас не предусмотрены. Во всем мире есть, только у нас нету. Не баре, мол, сами снесете. Ну ладно, я здоровый мужик, могу. А, скажем, другой врач, Фаина, женщина уже немолодая да и сложения весьма хрупкого — и попадется пациент килограммов под сто двадцать, а родичи его, как всегда, ушли в кино… — Аня, на вене сидишь? Капельница готова? Отлично! Бабуля, как самочувствие? Дышать легче? Хорошо, хорошо. Начинай гепарин, Анюта. Хм, гепарин… Здесь бы стрептодеказу, чудо-препарат. Но еще в 1990 году он стоил более тысячи рублей за дозу, а сегодня — страшно и подумать. Бабка сама того не стоит, мы все того не стоим. Нам потому его и не дают. Впрочем, у тех, кто «стоит», другая медицина, они нашу «скорую» не вызывают. — Петя, аппарат принес? Аня, пятьдесят на пятьдесят. — А не мало? — Конечно, надо бы побольше, но пока страшновато. Добавь еще в капельницу десять кубиков оксибутирата… Да не в резинку, а в капельницу! Бабуля, боль еще не прошла? — Спасибо, доктор, почти не болит, чуть-чуть только. Повеселела бабка, порозовела. Ну-ка давление… Ничего, пока хватит. Из шока, можно сказать, вышла. — Что там на ЭКГ? — Хороший трансмуральный инфаркт, — протянула кардиограмму Аня. — Похоже, в передне-перегородочной области. Не ошиблась фельдшер, молодец. Но ритм может полететь в любую минуту… — Проскочили групповые желудочковые эстрасистолы! — Аня старается говорить спокойно, а голосок напряжен — понимает. — Одно отведение сними длинно!.. Ну-ка, ну-ка… Стой, вот еще, чтоб им! Есть первые признаки фибрилляции. Как говорят у нас, status fecalis, говно дело. Нужно срочно лидокаин, но он может сбросить давление. Добавить преднизолон — может излишне повысить, а это излишнее давление на сердце, шире инфаркт… Но иначе сразу труба. Рискнем! Колю сам: это мой риск и в случае чего отвечать только мне. …Минута, две — ни одной экстрасистолы. Слава те господи, обошлось. — Бабуль, сердце болит? — Болит, доктор, но меньше, уже не страшно. Э, нет, бабуля, это тебе не страшно. И хорошо, что не страшно. А мне все еще страшно: все-таки болит, а как повезем, тряхнет на ухабе — и новый шок. — Аня, кубик промедола в вену! — Шеф, дыхалку не задавим? Хм, хотел бы я и сам это знать… Выхода нет, вот в чем дело. Но сомневаться — моя прерогатива. — Не задавим, давай. — Ой, доктор, чтой-то я как пьяная, спать охота… — Ну и спи, бабуль, спи! Петя, давай одеяло, понесли! И в самом деле, «скорая» — это veni, vidi, vici: пришел, увидел, победил. Или не победил, только пришел. А что посередке? Мои сомнения, мой риск. Кто может сказать мне, почему у нас нет жидких нитроглицеринов? Почему я должен все время балансировать на лезвии ножа? — Омега-Центральная! Тройка свободна в ЦРБ! — Троечка, Вишневая, 17–45. Мужчина порезал руку, просит быстрее приехать, потерял много крови. Вызывает сам. — Понял, Вишневая, 17–45, еду. Петя, погоняй! Светка — отличный диспетчер, ни одного лишнего слова, а информации достаточно. Раз вызывает сам, значит, не так уж плохо. И на провокацию не похоже. У подъезда милицейская машина. Это уже интересно. Бегом наверх, по залитой кровью лестнице. Не менее литра. — Сюда, доктор, сюда! — машет рукой знакомый милицейский лейтенант. Посреди комнаты на табурете сидит кряжистый мужик лет шестидесяти на вид, держится за плечо, меж пальцев сочится кровь. Рожа красная — уже не так страшно, кровушки еще хватает. Милиционер придерживает самодельный жгут-закрутку. — Посторонись-ка, сержант, дай я гляну. Рана узкая, кровь струёй — слабовато закрутил сержант, но Аня уже накладывает наш резиновый, делает перевязку. Давление сносное, страха нет, можно вздохнуть и осмотреться. Грязища, форменный бардак и запустение. Пустая водочная бутылка на столе, какие-то огрызки — диагноз семейный алкоголизм можно ставить и без бутылки: специфическая вонь всех без исключения алкогольных квартир — тут и гниющие объедки, и перегар, и моча — тот еще букет. — Когда жгут наложен? — Минут пять назад, — подошел лейтенант. — Мы тут минут несколько побеседуем с пострадавшим, не возражаете? — Десять минут вас устроит? — Вполне. Итак, Башаримов, что здесь произошло? Глаза у этого типа мутные, а брился он… дней пять назад. На левой руке «Вася» и якорь со звездой. — Дык ета… пайшлi мы з той сучкай, жонкай, значыцца, у садзiк за унучкай. Забралi, пасадзiлi, ета, мульцiкi глядзець, а самi на кухню — бутылёк, панiмаеш, у нас быу, я брау. Вось. Сядзiм сабе, як людзi, п» ем пацiху, а тут — вось табе маеш — дачка прышла. Ну, ета, паддатая ужо, ды, вiдаць, не дабрала — злая, як змяя! А мы п» ем, ёй не налiваем — самiм жа мала, а яна ужо недзе глынула. Ну, дык яна зазлавала на мяне, хапiлася за нож ды у плячо мне тыц! Малая крыви спужалася, заравела, а дачка, ета, забрала яе i пайшла сабе. Я, ета, пабег «скорую» вызываць, ды у пад» ездзе — каб на iх немач! — нi адна дзвярэй не адчынила, давялося у суседниi пад» езд бегчы. Вось. А тут, панiмаеш, пакуль я бегау сваё жыццё ратаваць, пакуль вярнууся, сучка гэтая, жонка, бля, усю гарэлку сама дапiла дый завалiлася дрыхнуць! Ну, ета чалавек, скажы? Падла яна падла i ёсць! Во якiя яны цяпер! А суседзi? Замест скорай мiцыю вызвалi — ета людзi? Они не люди — он людь… Моя бы воля, отдал бы его лейтенанту, пусть увозит к себе. А везти придется мне, шить надо. Жена допила водку без него — шекспировская трагедия! — Центральная, тройка свободна! — Троечка, Парковая, 15! Бэ-жэ. Обслужите. — Понял, Парковая, 15. Итак, едем на БЭ-ЖЭ. На нашем языке это означает болит живот. А это все, что угодно: прободная язва, острый аппендицит, а то и особая форма инфаркта — от любой из этих прелестных хворей можно «заземлиться». А может, и просто переел человек, его вырвет — и все дела. Да, а как сказала Светка-диспетчер? Обслужите, мол. Сколько уж говорил ей, что ненавижу это слово: я не парикмахер и не официант, я никого не обслуживаю, я по-мо-гаю! Она оправдывается: мол, от начальства это слово идет, она заставляет Светку отчитываться именно так: сколько вызовов за смену об-слу- жи- ли? Начальству это выгодно: чего там особенно чикаться с обслугой? То ли дело простой работяга: он там вкалывает, чего-то выдает на-гора, а эти чистюли в белых халатах его обслуживают — то завивку сделают, то с того света вытянут. — Здравствуйте, кто у вас болен? Что случилось? — Дочка у меня, проходите в комнату. Прохожу. А, вон оно что: беременная рожать собралась. — Роды первые? — Первые. — Так почему ж вы по телефону «болит живот»? — не скрывая раздражения, говорю я. — Вы же знали, что роды? — А я не обязана перед каждым отчитываться, да еще по телефону! — окрысилась ее мамаша. — Вот вы приехали, вам и сообщаю! Подумаешь, паны великие! Да я… — Готовы? — мне некогда препираться с этой дурой. — Поехали! Вы едете с ней? Как угодно. Не торопись, Петя, у нее еще в запасе часов двенадцать. Раздражение, конечно, не лучшее из чувств. Откуда оно берется? Да все оттуда же, бесят меня всякие хитрецы-мудрецы. Отвезти роженицу в роддом может любой фельдшер. Да и бригада есть на то специальная. Нет, сей даме понадобилась именно бригада врачебная, а их всего четыре на весь стотысячный город, а сегодня и вообще одна! Плевать ей, что я из-за нее опоздаю на инфаркт и человека не станет. Вот скажи ей об этом — укусит! Фигурально, конечно. А уж обматерит, это точно. И жалобу накатает. Ей бы волю — на каждую царапину вызывала бы профессора из Москвы — но только бесплатно! Я бы для этой категории ввел законодательно: вызвал попусту — оплати! Вот заплатит свои тыщи, и я с удовольствием перевяжу ей пальчик. — Центральная, тройка свободна. — Возвращайтесь. Слава те господи, передышка. Впрочем, не для отдыха. Поджидает куча незаполненных бумаг, а среди них и те, которые в случае чего и тюрьмой попахивают. Вот, скажем, главная бумага — карточка вызова: когда, к кому, диагноз, что сделано, куда отвез. Если заполнять сразу, надо после каждого вызова делать паузу минут на пятнадцать, а тебе за эти пятнадцать минут, необходимо просто расслабиться, потому что ты не робот, а весьма несовершенно устроенный человек, и смена у тебя длинная-предлинная, к ее концу ты уже выжатый лимон. Так вот, хорошо, если как сегодня: всего после трех вызовов «возвращайтесь». А неделю назад я чуть было не загремел лет этак на пять-шесть. Чумовой был денек: с утра семь вызовов и все до одного — женщины средних лет с гипертонией. И у всех гипертонический криз. Вот и вообразите: больные почти все на одно лицо, невыразительные какие-то, диагноз у всех одинаковый, но люди-то разные, и вытягивал я их по-разному. На месте видно, что и как. Одной, скажем, обзидан — спасенье, другой тот же обзидан — верная смерть. И я нигде не ошибся, всех до больницы довез, сдал, как положено, в удовлетворительном состоянии. Только одна из них к утру умерла — знаете, небось, как в больнице: ночь, на посту одна медсестра и на весь корпус один дежурный врач. Может, окажись кто с нею рядом, и вытянули бы, да вот не оказалось. Родственники жалобу накатали, комиссия стала разбираться. С кого начинается разбор? Ясно, со «скорой», с карточки вызова. А я их заполнял в перерыве после семи вызовов — вызовы похожие, ну и где-то перепутал в записях: лекарство давал одной, записал другой. Узрели и вцепились, как бульдоги. Нет чтобы записать в выводах: врачу «скорой» необходим диктофон, я ж не требую чего-то сверхнедоступного для нас, а самый элементарный диктофон! Где-то уже и реанимобиль обыкновенная вещь, начиненный чем хочешь, чего мы даже и вообразить не в силах, а здесь я прусь с жалкой шпажонкой на танк, и меня же еще шпыняют! Ладно хоть не посадили, в комиссии тоже ведь не одни чинуши, попадаются и врачи. Язык всегда вертится возле больного зуба, говорят англичане. У моих пациентов болит все: сердце и пальчик на левой ручке, душа, печенка, чирей на заднице — и все это обращается на меня день за днем, год за годом, так что бедный мой язык не знает, возле какого зуба ему вертеться — болят все сразу, и хочется лезть на стенку. Как в Афгане. 
|
|
|
| Всего комментариев: 0 | |
